Влиятельные джентльмены

«Я оставляю тебе всё своё имущество. Документы у Матвея Фёдоровича, нашего нотариуса. К тому времени, когда ты придёшь в совершенные лета, домик, купленный мной на паях в подмосковном Семёновском, должен быть построен и отделан. Ты сможешь начать там новую, свою собственную жизнь.

Я прошу тебя быть смелым и честным, и всегда прислушиваться к голосу сердца, но ещё более – к голосу разума.

И, наконец, я запрещаю тебе лишь две вещи: искать меня и беспокоиться обо мне. Мои дела не позволяют иметь такое сокровище, как семья. Я должен был понять это раньше. Но я горд тем, что ты носишь фамилию Велецкий. И всегда буду помнить об этом»

Свой тринадцатый день рождения Тимур встретил, против собственных ожиданий, не на гауптвахте, а в более чинном месте – в госпитале.

Госпиталь был самым обыкновенным, муниципальным, хотя и обновлённым социалистами за казённый счёт одиннадцать лет назад. Однако представления о необходимости спартанского воспитания для юношей всё ещё были сильны, а потому палата мальчиков была скромна, да к тому же и двухместна. Но на меблировку Тимур мало обращал внимания, а делить пространство с обитателями второй койки получалось быстро и без споров.

Тимуру нравился предыдущий сосед по палате – бойкий и неунывающий Серёжа Востряков, третий сын в семействе лавочника. Он каждый день угощал Тимура чем-нибудь вкусным из домашних ссобоек и обещался непременно взять его к себе приказчиком, когда вырастет и обязательно откроет большое дело.

Но третьего дня Серёжу выписали, и в палату поступил новенький, имени которого Тимур так и не запомнил. Вечно грустный и не по возрасту требовательный, он не был нытиком, но всегда был словно бы чем-то недоволен.

Новенький был старше Тимура годом, а то и двумя, но на фоне физически развитого красавца кадета смотрелся худощавым подростком. Они были несхожи во всём, вплоть до причин попадания в больницу: на Тимуре после падения с лошади прямиком на неподатливый барьер не было, как говорили, живого места, однако через несколько месяцев упорного лечения врачи прочили ему полное восстановление. Новенький же повредил ногу вроде бы и не сильно, и скоро уже должен был идти на выписку, однако с детской мечтой об офицерской службе он теперь должен был проститься. Он даже мог почти свободно ходить по палате, однако врачи рекомендовали ему в совершенных летах иметь при себе если не костыль, то по крайней мере трость. На всякий случай.

Тимур много говорить не мог, да и никогда не учился. А вот его новый сосед учился упорно, хотя от природы был вовсе к этому не расположен. И скоро Тимур привык и к шепелявости, и к лёгкому заиканию, и к иным аффектациям – привык, потому что ему стало интересно слушать. Новенький рассказывал про историю, про своих предков и про русские древности вообще, про детство и взросление человечества в те чарующие страшные эпохи, когда мир был ещё юн…

«Пойду в офицерское училище – непременно запишусь на факультатив по истории… хотя бы по истории права», – пообещал себе Тимур.

Мальчик причудливо выбирал рассказы для Тимура. Он рассуждал про неприглядные, кровавые грани прошлого, словно бы любуясь ими. Про те дни, когда милосердие отбрасывалось за ненадобностью, а простая человечность растворялась в ожесточении борьбы… Но после третьего или четвёртого рассказа Тимур уже знал: даже топот гуннской конницы, даже ад польского нашествия – это ещё не конец.

В обречённом Цареграде, осаждённом персами и аварами, откроются храмовые сокровищницы, как последний источник средств для спасения Отечества. И неутомимый император найдёт союзников среди самых диковинных варваров, и самолично поведёт на врага воспрявших духом римлян – в атаку безнадёжную, а потому неудержимую.

Над слиянием Оки и Волги Кузьма Минин немыслимым даром убеждения поднимет сограждан против законной власти Владислава Васы Польского – для спасения уже, казалось, не существующей России.

И даже над пепелищем растоптанной Рязани найдётся место для нечаемой, неосязаемой ещё надежды – пусть даже воплотиться ей суждено не сейчас и не здесь.