Вместе с комиссаром

Донька подолгу советовался с Киселем, но тот и сам толком не мог объяснить, что творится на свете, а когда пришел домой раненый Язеп Жигалка, Донька узнал, что уже новая власть на земле. Да и комиссар Будай из волости заявился и растолковал, что все у Ленина в руках.

Донька по-прежнему выпытывал у Киселя, что к чему, а еще больше у Жигалки, который поздней пришел из города. Мы же, его приверженцы, подросли за это время и уже сами малость разбирались в том, что интересовало Доньку. Часто были свидетелями, как спорил Донька с Жигалкой, который стал теперь председателем комбеда.

— Ну, ладно, землю поделим, это, значит, можно, а почему лес делить нельзя? — спрашивал Донька, который собирался и себе поставить новую хату.

— Лес государственный, — доказывал Жигалка.

— Пардон, знаете-смекаете, — не соглашался Донька. — А мы не государственные?

— Земля тебе дается, чтобы ты мог прокормиться, а лес зачем тебе теперь, когда ты хату поставил?

— Не я, а отчим поставил. А я себе хочу!

— Когда будешь жить отдельно, тогда и поставишь.

— Ну, какая тут, знаете-смекаете, свобода, когда мне надо спрашивать, чтоб какое-нибудь дерево взять?..

— Ты анархист, — сердился Язеп.

— Пардон, а что такое ранархист?

— Вот еще, а хвалишься тем, что все знаешь.

— Нет, что теперь на свете творится, не все знаю… — согласился Донька. — Ну, а что с попом, знаете-смекаете, будет?.. Никто ему не платит, да и землю, слышал я, отрезают.

— Если тебе нужно, так ты и думай, что с попом будет.

— Темно, темно что-то, знаете-смекаете, ты обо всем говоришь, — заключал Донька и прощался, но через несколько дней мы опять видели его за горячей беседой то в одном, то в другом месте.

Так пролетела зима, а к весне мы однажды увидели, как у Киселевой хаты Донька производил обмен. Он отдавал Хомке свою бекешу, а вместо нее брал у того продымленную и словно проржавевшую за фронтовые годы шинель. Обмен был явно не в пользу Доньки, даже сам Кисель удивлялся:

— На что тебе сдались эти серые лохмотья?

— Пойду в город!

— Ну так и валяй в своей бекеше.

— Пардон, знаете-смекаете, во-первых, весной будет душно в бекеше, а во-вторых, шинель мне поможет…

— Чем она тебе поможет? Что, в шинели лучше будет слышно?

— А и лучше, знаете-смекаете, я на картинках в газете видел, что в бекешах офицеры ходят, а в шинелях солдаты.

— Ну так что?

— А еще я читал, что и власть теперь солдатская. Вот и пройду я в шинели, знаете-смекаете, куда только захочу.

— Ну, бери, коли уж тебе так хочется. — И Кисель отдал Доньке шинель, а еще в придачу и солдатскую шапку с потертым козырьком, и солдатский вещевой мешок, замусоленный еще больше, чем шинель.

Донька был доволен.

Через несколько дней, в воскресенье, когда немало народу собралось у Киселя на завалинке, чтоб обсудить насущные дела, туда приковылял Донька. На нем были уже знакомые порыжелые Киселевы шинель и шапка. За спиной, как балалайка, висел набитый солдатский мешок. Донька торжественно обратился ко всем:

— Мужи, знаете-смекаете, что я вам хочу сказать?

— Ну что, Доня? — насмешливо полюбопытствовал кто-то.

— Вам все ясно, знаете-смекаете, на этом свете?

— Да где там, Донечка, — понимая, куда гнет Донька, отозвался еще кто-то.

— Вот я и пойду в город.

— А зачем, Даниэль? — уже поддразнивали его.

— Доведаться, знаете-смекаете, чем советская власть дышит, — решительно ответил Донька и, круто повернувшись, зашагал к выгону.

До самой зимы не видели мы Доньку. Только когда первой порошей укрылись поля, заметили мы его на том же выгоне; он, казалось, помолодел, потому что был побрит и меньше ковылял. Пришел он все в той же шинели, но на груди красовался пришитый красный крест из ленты да на шапке было что-то вроде жестяной пуговки с зеленым крестиком на ней.

Когда же, дойдя до улицы, Донька снял шапку, то ли чтоб утереть пот с дороги, то ли из почтения к родным местам, мы увидели, что и голова у него, как кочан, совсем голая. Нам, встретившим его, он так ничего и не сказал и, только кинув на ходу свое добродушное «потом», скрылся за воротами.

Зато через день, помогая Доньке на току молотить рожь, мы услышали обо всем, что узнал Донька в городе. Кончив веять зерно, он присел на высоченный мешок жита и неторопливо рассказывал нам, а мы сидели развесив уши. Да и мужчины с соседних токов тоже пришли послушать Доньку.

— Ну, знаете-смекаете, — рассказывал Донька, — совсем изменился город. От флагов красным-красно, и хоть есть нечего, поют, все поют. И малые, и старые! Шляп не увидишь, только шапки и шапки, и красные звездочки на них, и козырьки много у кого поломанные. Кто в чем — в кожанках, в шинелях, в поддевках. А девки стриженые. И я вам скажу, не худо, знаете-смекаете, антик с мармеладом!

— И у всех головы бритые, как у тебя? — спросил Кисель.

— Нет, не у всех, а есть и такие. Но я сделал так по новой вере.

— Так ты уже мусульман? — пошутил кто-то.

— Пардон, не мусульман, а праведник.

— А ты советскую власть признаешь? — наседал Кисель.

— Признаю, знаете-смекаете.

— А как же ты и советской и новой вере будешь служить?..

— Я так желаю. Свобода, знаете-смекаете.