Вместе с комиссаром

— А таточки, а мамочки, а родненькие… Загубил Клемку Донька, видать, помрет…

— А что он натворил? — спросил мой отец.

— А то, что кинуло Клемку в жар, куда, думаю, податься, а мо, и правда Донька поможет, и побежала к нему. Вот он и пришел. Потрогал голову Клемкину и сказал: «Жар в голове имеется, надо оттянуть… А оброть, тетя Домна, у вас найдется?» — «Есть-есть, — говорю, — Донечка», — и принесла ему оброть. Взял оброть Донька, перекинул через балку, зацепил Клемкины ножки и поднял. А теперь, говорит, несите добрый брус леду из сажалки. Мы побежали, вырубили и принесли. Положил Донька этот брус леду Клемке под зад и говорит: пускай лежит, покуда лед не растает, жар оттянет. Мы и ждали этого… Покуда лед таял, Клемочка еще чего-то бормотал, а потом умолк совсем. А жару еще больше стало.

— Скорей за фельдшером в местечко! — только и крикнул мой отец, запряг коня и скрылся в снежной метели.

Под утро приехал наш волостной фельдшер Мажинский. И чем-то мазал он Клемку, и растирал, и ставил банки. Еле, говорит, спас. А придя к Доньке, грозно спросил:

— Кто тебе дал право лечить?

Донька важно вынул из сундучка старательно сложенную бумажку и, аккуратно расправив, подал.

— Вот кто дал, город дал! Не такие докторы, знаете-смекаете, как ты!

Мажинский смотрел на Доньку растерянно и не знал, что ему сказать. Он то краснел от злости, то насмешливо улыбался.

— Эх, Даниэль, Даниэль, — вздохнул, глядя на Доньку. — Кому ты показываешь? Думаешь, я читать не умею? Разве то, что ты полгода служил санитаром в больнице, дает тебе право лечить?

— Пардон, — пытался доказать свое Донька, — я с городскими докторами и не такие, знаете-смекаете, болезни вылечивал, как ты вылечиваешь!

— Так вот что, Даниэль. Только пожалел я тебя, а то бы тебе тюрьма!

— Нет такой силы, знаете-смекаете, чтоб меня за решетку. Я свои лекарства на себе проверяю. Вот заболел у меня живот. Я его молодой сосновой смолкой лечу. И хорошо.

— Ну, что с тобой говорить. И это худо, но себя можешь лечить, если хочешь. Видно, у тебя не все в порядке! Поеду, но гляди, если кого в могилу загонишь, тогда тебе несдобровать!

И Мажинский уехал, а Донька еще долго бросал ему вслед:

— И лечил, знаете-смекаете, и лечить буду! Меня городские докторы научили. Они больше знают, чем ты. И документ вот дали, а ты знаешь ли, Мажинский, что такое санитар? Как оно звучит — санитар? Это все равно что асессор[14], а я и есть асессор в своем деле! И лечил и лечить буду! — И Донька пошел под поветь, где держал на полочках свои лекарства, и стал заботливо переставлять их.

СМЕРТЬ ДОНЬКИ

Всю зиму до весны Донька, видно, был под впечатлением того, как его напугал фельдшер Мажинский. Он почти не выходил из дому, только однажды пришел к нам, когда мы играли «Павлинку». Посидел хмурый и на прощание сказал:

— Это же не Быковский[15], а наш Гумовский из Репища. Ах, кабы у меня живот не болел, я б сыграл его, знаете-смекаете, получше вас!

Больше до весны мы его не видели. Однажды заметили, что сидел Даниэль у Прузыны, но потревожить не решились.

А весной Даниэль вышел на простор. Он целыми днями ходил по лугам, собирая разные цветы и травы, бродил и по лесу, откуда возвращался с пучками различных, только ему известных зелий. Не забывал он надевать свою длинную полотняную рубаху с красным крестом на груди. Какую религию он теперь признавал, мы не знали, потому что не ходил Донька ни в церковь, ни в костел. Был всегда гладко выбрит, даже голова голая. Вот мы и думали, что он теперь придерживается новой веры, про которую рассказывал, придя из города в последний раз.

Лечил ли он кого, мы не знали, если лечил, так тишком. А сам часто жаловался на резь в животе и говорил, что скоро от этой рези избавится, потому что применяет свое лекарство. А лекарством этим были разрубленные ветки молодых сосенок, на которых выступала свежая смола. Он просто обгладывал их. Говорил, что становится легче, хотя мы этого и не видели. Он худел у нас на глазах.

И хотя с виду Донька очень быстро менялся к худшему, дух его оставался таким же задиристым. Он даже пришел к нам в ячейку на урок политграмоты и стал упрекать, что мы неправильно учимся. Может быть, он был кое в чем и прав, когда говорил:

— Вы словесность, знаете-смекаете, как в солдатах учите, а надо про жизнь, чтоб понимать, что нам в деревне делать.

— А как же нам учиться, Даниэль?

Он только хитро улыбнулся и не то шутя, не то серьезно сказал:

— Примите меня в комсомолы, тогда научу!

— Так ты ж старый!

— Какой я старый! — обиделся он.

— Ну, по годам нам не подходишь.

— А кто мои годы считал?

Чтоб не думал об этом Донька всерьез, кто-то из нас заметил:

— Да ведь ты же еще и верующий!

— Это правда, знаете-смекаете, да чем это вам помешает? Я теперь сам ищу, какая вера лучшая, а найду, так и вас научу!

— Нет, Даниэль, нам веры не надо.

— А я скоро пойду в город, доучусь там на доктора и про веру окончательно, знаете-смекаете, узнаю!