Внедрение

Их мифы закодированы в этом чудном языке и сохраняются в Брухо. Глубокая Речь и Наркотический Танец высвобождают эти мифы, превращая их в живую реальность. Для всех этих людей это происходит в великом эйфорическом акте племенного празднества, причем на таком подъеме, что они накрепко убеждены: наводнение — только деталь их целостного мифологического цикла, и сам Брухо, вместе с ребенком, внедренным в утробу женщины, которая живет в табуированной хижине, непостижимым образом станет Великим Ответом.

Кайяпи, например, совершенно убежден в этом.

— Вода поднимается каждый день. Почему ты не уходишь отсюда?

Он пожимает плечами. Сплевывает на затопленную землю с показной бравадой — или равнодушием?

— Видишь, я намочил ее еще больше. Я прибавил воды к мокрому. Может, мне еще пописать на нее? Ты думаешь, меня волнует эта вода?

— Но почему ты так уверен?

— Я слышал слова Брухо — разве ты не слышал их? Ты держишь их в этой говорящей коробке. Но разве ты не храпишь их в своей голове?

— Я не присоединялся к Наркотическому Танцу. Может, поэтому я и не думаю о них. А могу я танцевать с вами? Могу я принимать наркотики вместе со всеми?

— Не знаю. Ты должен разговаривать на языке шемахоя и быть шемахоя. Иначе полет птиц выжжет твои мозги, и они разлетятся на все четыре стороны, заблудятся и никогда не найдут дороги обратно.

Мы с Кайяпи по-прежнему общались на португальском. (Единственному из шемахоя — вследствие своего незаконного рождения — Кайяпи пришлось постранствовать по свету и научиться общаться на чужом языке.) И, тем не менее, все больше слов из лексикона шемахоя проскальзывало в наших беседах.

…Таким образом, «мака-и» — как называл этот наркотик Брухо — является разновидностью плесени, растущей на подстилке джунглей, у корней некоего дерева. Кайяпи не говорит (или просто не знает), у какого именно. Брухо вместе со своим помощником собирают его раз в год, соблюдая определенный ритуал, сушат и растирают в пыль.

Местные индейцы принимают его, как и другой наркотик растительного происхождения, распространенный среди индейцев к северу от Манауса. Этот наркотик носит название «абана». После приема «абаны» тело ощущается, словно некий механизм — вроде подвижных рыцарских доспехов. Однако при этом сохраняется острота зрения и ясность рассудка, а память о прошедших событиях предстает в виде мультфильмов. Подобно «абане» или кокаину, «мака-и» тоже нюхают. Брухо всыпает крошечную дозу этой высушенной плесени в камышовый стебель и затем «вдувает» в соплеменника.

Женщины, похоже, этот наркотик не принимают. Однако мне казалось, что женщина в табуированой хижине является исключением — вероятно, я ошибался.

— Кайяпи, а почему женщины не принимают мака-и?

— Потому что женщины неправильно смеются, Пи-эр.

— Что значит — неправильно?

— Я говорил тебе о том, что есть два смеха.

При этом он смотрел на меня как на идиота, как будто для здорового человека подобная забывчивость была непростительной. По моему глубокому убеждению, все социальные антропологи — профессиональные идиоты. Они постоянно задают вопросы, ответить на которые может даже ребенок. Проблема только в том, что очень часто эти вопросы являются жизненно важными.

— Значит, ты хочешь сказать — женщины не смеются Смехом Души?

— Подумай сам, Пи-эр, что есть женщина и что — мужчина. Когда мужчина открывает рот, чтобы засмеяться, то, если у него не хватит сил для Душевного Смеха, это может обернуться плохо для него. Злое может прорваться за его язык, пока он будет занят смехом, а не словами. А что раскрывает женщину, спрошу я тебя? Кроме рта? Ее ноги. Вот где она хранит слово души, хранит так, чтобы никакое несчастье не ворвалось туда. Во рту она хранить не может. Поэтому она позволяет себе хихикать.

Я задумался. Может, плесень мака-и уродует плод? Или действует как контрацептив? Или вызывает выкидыши? Но при их-то постоянном сокращении численности — к чему им противозачаточные средства, к чему им прерывание беременности?!

— Ты хочешь сказать, что мака-и делает плохих детей?

Он отрицательно покачал головой.

— Это дитя, ребенок мака-и — он не нужен.

— Не нужен? Ты хочешь сказать: мака-и остановит ребенка, когда он будет выходить в мир?

— Говорю тебе — этот ребенок не нужен! А придет то, что будет нужно. Тогда женщина засмеется и даст рождение.

Я все равно ничего не понял. Кайяпи покачал головой, дивясь моей редкостной тупости, и побрел прочь, оставив меня в прежнем недоумении. Ногами он загребал воду. Я промотал на диктофоне немного шемахойской речи — А и Б вариантов — местный бытовой диалект и запутанный имбеддинг наркотинеского транса с его мифами, в которые они свято верили, как верил всегда исторический Человек в своей вечной попытке примириться с непримиримой действительностью.

— Кайяпи, а где оно растет — это дерево с плесенью?

Он все больше тяготел к местной речи, удаляясь от языка матери и всего внешнего. Португальский он почти забыл, и мне волей-неволей приходилось приспосабливаться к общению на шемахоя.