Внешняя политика Священной Римской империи в X–XI веках

Тех, кто угнетал бедных, [император] подавил; тех, кто занимался грабежом, отдал на расправу; тех, кто против него сопротивлялся и против власти его поднялся, так усмирил, что на их потомстве и поныне видны его королевской мести следы. Потому, не являлось удивительным то, что и своими [делами] в настоящем и делами империи на будущее он старался сделать так, чтобы они научили [людей] не нарушать мира, не потрясать империю войной. На этом я хотел бы оторвать перо, ибо надлежит перейти к мятежам, лживым поступкам и злодеяниям, о которых писать истину является опасностью, а ложь – преступлением. Здесь досаждает волк, а там – собака[494]. Что тогда делать? Говорить или молчать?

Рука начинает и сомневается, пишет и отклоняется, записывает и стирает, так что едва ли знаю, чего хочу. Но стыдно, если в начале краткого рассказа остановился и голову без тела нарисовал. Продолжу то, что начал, твердый и уверенный оттого, что верность твоя мною замечена и того, что написано, ты никому не откроешь, или, если это вынесут наружу, не выдашь автора.

2. Когда император Генрих, о котором нам предстоит говорить, своему отцу, славнейшему императору Генриху III[495]

, наследовал в королевстве, он был еще ребенок[496], ибо отец этого ребенка рано ушел из жизни, но государство еще поддерживалось в прежнем положении: ни войны не возмущали мира, ни трубный глас не нарушал тишины, не совершались грабежи, не подвергалась сомнению верность. До той поры право [имело] свою силу, пока власть его правом была. Этому благополучному положению королевства много способствовала светлейшая императрица Агнесса

[497], женщина зрелого ума, которая, обладая равными с сыном правами, управляла государственными делами. Но поскольку людей незрелого возраста боятся мало и, в то время как страх ослабевает, дерзость возрастает, детские годы короля много порока душе принесли. В то время каждый стремился сравняться со знатным, или же стать знатным самому, и преступление увеличило власть многих [людей], не было какого-либо страха перед законом, который имел мало силы под маленьким королем.

И для того, чтобы все делать смогли по своей воле, они сперва отняли ребенка у матери, которую боялись из-за трезвого ума и тяжелого нрава, выставив в качестве причины то, что королевство не должно управляться женщиной, хотя о многих королевах могли бы прочесть, что они управляли королевством с мужским благоразумием. Но поскольку король, будучи ребенком, оказался оторван от материнской опеки и в руки князей для воспитания перешел, то, чтобы они не предписывали ему сделать, он делал, как ребенок; кого они хотели, он возвышал, кого они хотели – низлагал, так что с полным основанием говорили, что не столько своему королю они служили, сколько повелевали. Когда дела государства обсуждали, не столько о королевстве, сколько о своих интересах заботились и, чтобы им было преимущество во всех делах, что они делали, прежде всего, они свою жалобу подавали. Это вероломство или более того состояло в том, что [короля], которого следовало охранять в его детских поступках словно запечатанного, они предоставили собственной воле, таким образом, добивались от него того, чего желали.

Но, когда его возраст и умственные способности достигли определенного уровня, он смог различать, что добродетельно, что – безнравственно, что полезно, что – нет, а осознав то, что творил, руководствуясь внушением князей, осудил многое из того что делал и, сам сделавшись себе судьей, изменил из этого то, что следовало изменить. Он также запрещал войны, насилие и грабежи, чтобы призвать к восстановлению изгнанного мира и справедливости, возобновлению находившихся в пренебрежении законов и пресечению преступления, совершавшегося по произволу. Тех, кто привык к злодейству, он не мог обуздать посредством эдикта, [но] через строгость закона и куриального права исправил все же мягче, чем требовала вина. Что они не справедливостью, но беззаконием посчитали, и те, которые отвергли закон, так как были законом стеснены, и те, которые на каждого злодейски набрасывались, отказавшись терпеть узду, или уничтожали его или силы лишали, полагались на свои замыслы, не подумав о том, что сами должны своим согражданам мир, королевству – справедливость, королю – верность.

3. Тогда саксонцы, суровый народ, неукротимый в борьбе, столь же стремительный на войне, сколь и дерзкий, ставящий себе в качестве славной заслуги первобытную ярость, внезапно подняли оружие на короля, который, оценив опасность борьбы с небольшим количеством воинов против бесчисленного количества вооруженных людей, едва ускользнув, предпочел жизнь славе, а здоровье – удаче[498]. Поэтому, увидев, что их начинание не отвечало их желаниям, они вырыли [из могилы] останки сына короля, который в то время еще не сделался императором[499], – о бесчеловечный замысел, о позорная месть!