Внешняя политика Священной Римской империи в X–XI веках

Также и вам, о бедные, это может стать причиной большой скорби, ибо только теперь сделались вы бедняками, когда лишились утешителя вашей нищеты. Он вас кормил, руками своими мыл, наготу вашу прикрыл. Не перед дверью, но перед столом его возлежал Лазарь, видел не крохи, но царские блюда[491]

. На самой трапезе он не отворачивался от гноя и зловония покрытых язвами людей, когда служитель стола от запаха морщил или зажимал нос. В спальне его слепые, хромые и разными болезнями изнуренные люди лежали; он сам их разувал, укладывал, ночью поднявшись, укрывал, не отворачивался или касался и того, кого болезнь заставляла испачкать постель. В пути ему предшествовали, сопровождали, споспешествовали бедные люди, которых он, хотя и заботе своих близких поручал, однако сам о них заботился, словно некому их было опекать. Но и везде по резиденциям своим содержание бедным распределял, количество их и кончину каждого сам знать желал, чтобы и умершему поминовение мог бы сотворить и знал бы о том, кого другого на его место выбрать. Если когда неплодородный год голод предвещал, он поддерживал большое количество [голодавших] пропитанием, воистину, помня о предначертании слова Господня: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители

»[492]

.

Что подумаем о том, какую боль чувствуют бедные, когда вспоминают эти благодеяния, которые мы перечислили, имелось и очень много тех, которые мы перечислить хотели бы, и которые они теперь не могут иметь. Кто же предложил им эту человеческую заботу? Кто узнает, где страждущий лежит или какой пищи требует? Кто более озаботился этими делами милосердия, которым император Генрих служил? О, муж благочестивый и достойный человеческой похвалы! Он повелевал миром, но бедные [приказывали] ему. Хотя мир [служил] ему, он сам прислуживал бедным.

Это о его доброте милосердия в отношении бедных [мы сказали, о том] что многих он любил и что от людей скрывать не смог, не потому что это достойно сделано, но потому что прежде было воспринято силой мысли, – так как кто же знать может о том, чему один Бог был свидетелем? – о других добродетелях, которыми он сверкал, мы скажем как-нибудь, ибо все рассказать не можем. Никто не удивится, если оплакивая его кончину, я примешаю радостные деяния его жизни, так как это был обычай скорбящих, чтобы, когда кончину друга оплакивают, всю его прошедшую жизнь и нравы излагали в качестве доказательства своей скорби. Так подобает мне об этом написать, подобает мне предаваться скорби и оплакивать кончину того, кто, пока был жив, являлся моей радостью. Он представлялся то в образе императора, то в образе воина, с одной стороны показывал, как следует проявлять достоинство, с другой стороны подавая пример смирения. Он имел столь тонкий ум и столь большую рассудительность, что в то время как князья приходили в затруднение в каком-нибудь намерении или в деле, которое следовало решить по справедливости или при обсуждении дел королевства, он сам быстро развязывал узел и тому, что было бы справедливо и полезно, поучал, словно почерпнув это из самой тайны мудрости. Он внимал словам других, сам же говорил немного, не первым к решению стремился, но ожидал других. На чье лицо острие своих глаз он устремлял, движение его души замечал и видел, словно глазами рыси, носил ли кто на сердце ненависть или любовь к нему. Не стоит оставлять без похвалы и то, что в толпе князей он перед всеми выделялся и выше самого себя казался, и что в грозном лице некая гордость проявлялась, отчего взгляд, словно молнией поражал тех, на кого был направлен, так как среди домашних своих он и редкое волнение проявлял на спокойном лице, и казался умеренным в росте.

Не только князья собственной империи его боялись, но и царей востока и запада столь его слава устрашала, что данниками они стремились стать прежде, чем побежденными. Сам царь греков, что скрывал страх, добивался его дружбы и страшился в будущем получить в качестве врага, упредил [его] дарами, чтобы он не превратился в неприятеля. Свидетельством этого была золотая плита шпейерского алтаря, как новизной работы, так и весом металла вызывавшая восхищение, что греческий царь[493] передал, в то время, когда узнал про обет и рвение императора в отношении Шпейерского собора, в качестве самого благородного дара, который был достойным как для того, кто послал, так и для того, кому он был послан. Но и царь Африки, поскольку очень боялся могущества императора, весьма увеличил его казну.