Внешняя политика Священной Римской империи в X–XI веках

В то время укрепляли валы и башни Кельна, который первым подвергся нападению, собрав военные налоги и поставив гарнизон, отважными душами ожидали своей опасности. Так и другие города, которые верили в то, что подвергнутся нападению, упрочивали укрепления, осадные машины и силу войска. Но, под влиянием жестокой угрозы, повсюду спешно распространялся указ о том, чтобы они готовились против войска, намеревавшегося на них наступать в большой гордости, защищали бы родину, свободу и жизнь, и не допускали бы принесения своих жен в жертву развлечению, или раздробления земель в руках других господ.

Уже король с сильным войском пересек Рейн и сперва на Кельн, который едва ли не как глава всех других городов выступал, с большой яростью напал, замыслив с легкостью подчинить себе отдельные части тела, расправившись с такой сильной головой. Но дело, вопреки надежде, приняло совсем иной оборот: отброшенные назад кровавой неудачей, встав лагерем вдали, они обложили город осадой.

Я бы сказал, что осаждавшие осажденными более осаждались, ибо они перехватили для себя корабли, которые, по Рейну спускаясь, доставляли войску припасы, стесняя голодом, как будто некоей осадой, тех, кто были вынуждены трудиться. Между тем, для того чтобы они освободили город от осады, по всему отечеству отовсюду собиралась сила. Но император от битвы настоятельно отговаривал, страшась столь кровавого злодеяния, отчего ими овладело такое горячее желание отражения осады, которое могло бы привести к их собственному большому поражению. [Осаждавшие] возложили бы на себя всю заботу о взятии города, который из-за крепких стен и из-за сильного гарнизона находился в полной безопасности и самым щедрым образом был обеспечен всякого рода провиантом, прибавлявшимся и благодеянием Рейна, что на превосходных кораблях, которые они захватили, вопреки желанию осаждающего, можно было бы доставлять. Лучше [жители Кельна] оставили бы их в своем несчастье безумствовать и атаковать неприступный город, откуда столько павших от ран уносили; лучше оставили бы их в опустошенном краю, когда они стали бы голодать, исчерпав посевы полей; лучше оставили бы их бесчинствовать, в то время как труд обессиливал людей и коней; если бы хоть немногим терпением и благоприятным положением воспользоваться захотели, могло бы случиться так, что победу малым [трудом] добыть бы они сумели.

Так, отговариваемые от битвы побуждением императора, столько вылазок врагов они подстерегали и не знающих места повсюду убивали, страх врагу, чтобы далеко не отступал, внушали. Все же произошли [события], которые предвидел император. Сколько раз пытались [осаждавшие] ворота проломить, тараном стены разбить, башни с катапультами опрокинуть, из-за дела, что не могли завершить, столько же раненых и убитых назад к лагерю доставляли. У людей и лошадей, как от недостатка пищи, так и от бесполезных стараний силы убывали, ибо в округе на опустошенных полях они ничего не обретали, но не продвигались далеко, так как предчувствовали скрытого в засадах врага. Также эти беды привели к болезням, которые, как обычно бывает, отравили воздух лагерей зловонием, так что не только народ, но даже самих князей или недуг истощал, или смерть похищала. Измученные противодействием такого рода обстоятельств, они сомневались в том, что делать дальше, поскольку, захотев, по обыкновению, [найти] повод для схватки, не находили его, либо, если готовились к отступлению, боялись, что их войско распадется во время бегства, уверенные в том, что враг ударил бы сзади[571]

.

Какой бурей в то время умы волновались, когда внезапно пришедшая молва посредством сильного волнения в ясное небо превратила облака, ибо о кончине императора известно стало[572], в чем должным образом убедиться надлежало. Сначала от этой молвы они в замешательство пришли, но когда прибыл посол[573], доставив сыну как последний дар от отца диадему и меч вместе с посланием, столько радости появилось, что радостных [людей] голоса утихнуть могли едва. Но не меньше скорби было вокруг погребения императора: князья выражали сожаление, народ был охвачен горем, всюду слышался стон, плач, глас скорбящих; к его похоронам сошлись вдовы, сироты и нищие со всего отечества, чтобы оплакивать отнятого отца, изливать на его тело слезы, целовать его щедрые руки. Едва вырвали из их объятий его бездыханное тело, едва была дана возможность как следует его похоронить. Однако, они не оставляли его могилу, предавались там бдениям, слезам и молитвам, предаваясь скорби причитали, а причитая скорбели о тех милосердных делах, которые он сделал бы им, хотя, не следовало оплакивать его кончину, после того как ей предшествовала добрая жизнь, которая сдерживала в своих пределах прямую веру, твердую надежду, горькое раскаяние сердца, ведь он был тем, кто не устыдился принести публичное покаяние в постыдных проступках и от всего сердца причастие Господне с алчностью принял.