Внук Донского

— Сбежал он, а ошейник снять не успел, — вклинился я в опасные расспросы.

— Добро, огольцы, пешьте в кузню, оттоле в мовню, — распорядился главарь, — Я последи подшед.

— А кто такой Деригуз? — неосторожно поинтересовался.

— Тартыжи мнее, Макаша. Боярин се мразны Морозов есть, — ухмыльнулся Фока, — Плаче по ём топор мой.

Кузнец недолго возился с рабским ошейником Селивана. Вскоре он был выброшен с моей тамгой вместе в кучу мусора. Потопали затем искать баню. Деревянный сруб возле ручья был здесь, наверное, единственной наземной постройкой. Из щелей и приоткрытой двери валил пар, запах пота и густые мужские голоса. Возле дверей валялась всякая одежда, обувка и нехитрое разбойничье вооружение. Как-то не вдохновляло лезть в этот душистый натюрморт. Заробевший Кошак тоже не торопился раздеваться. С другой стороны, какая-никакая баня всё же нужна человеку. Не хотелось в ближайшее время начать издавать неэстетичные запахи.

Вздохнув, мы с Кошаком обнажили свои тощие телеса и забрели внутрь. Маленькие оконца, затянутые животной плёнкой, едва пропускали свет. Поначалу ничего нельзя было разглядеть. Когда глаза понемногу привыкли к темноте, проявились голые бородачи, моющиеся сидя на лавках и стоя. Они натирали себя чем-то тряпками и омывались потом водой из кадок. Периодически кто-то из них исчезал в устье большой печи.

Моющую смесь в посудине по запаху хозяйственного мыла определил как щёлок. Потянулся к ней, чтобы приступить к помывке, но рядом сидящий мужик посоветовал сначала пропотеть в печи. Кошак уже туда улез, меня не дождавшись. Оказалось, что мест там больше не имелось. Пришлось дожидаться, когда из горячей полости кто-нибудь выползет.

Сунулся в дышащее жаром отверстие. В печи было темно — глаз выколи и жарко невыносимо. Ориентировался на ощупь и весёлую ругань сидящих на корточках и парящихся мужиков. Слышалось тяжёлое дыханье и шлёпанье веников по телу. Жар исходил от каменных стенок и потолка, а под ногами располагался деревянный настил.

Нагревшись до точки закипания, решил выбираться из импровизированной преисподней. В помывочной поискал глазами Кошака, он раньше должен был выбраться. В дальнем углу происходила какая-то возня. Просунулся туда и почувствовал, что меня кто-то вздумал ощупывать. Оглянулся и увидел маслянисто-лыбящуюся бородатую рожу. Мужик сильно пнул меня под зад, и я оказался возле лежащего на лавке Кошака, удерживаемого и насилуемого сразу несколькими бородачами.

В бешенстве заорал истошно и, схватив первый попавшийся под руку предмет, кажется деревянный ковш, принялся колошматить им всех вокруг себя. Прилетало ответно по разным местам, очень сильно и больно, пока окончательно не потерял сознание. Очнулся от потока обрушившейся на меня ледяной воды.

— В буесть взошед Макашко. Пся бешена кусила его, поди, — послышался виноватый голос.

— Балия семо зовите поскору, — громыхнул голос Фоки.

Я еле разлепил веки. Всё лицо было в крови. Подвигал конечностями. Болели, но нормально слушались. Без переломов обошлось, кажется.

— Зри-тко, шелохается, — обрадованно воскликнул кто-то.

Меня осторожно обмыли и вынесли из бани на травку. Лекарь общупал всего, дал чего-то глотнуть и рекомендовал отнести в хату отлежаться. Оказалось, что Макашка квартировал в землянке атамана. Адьютантом что ли при нём прислуживал?

Долго отлёживаться в землянке побоялся. Фока может разговорить Кошака и случайно что-нибудь нежелательное узнать. И вообще, пора рвать отсюда когти. Погостили, побанились и будет. Выполз наружу. Кошак разгуливал неподалёку, беседуя с молодым рослым бородачом. Увидев меня, подошёл и спросил:

— Яко ты, господине, чуешь ся по здраву?

— Не называй меня господином, Кошак. А состояние моё — средней степени хреновости.

— Пошто, Димитрие, боронитися в мовне зачал?

— Спасал я тебя, как и ты меня когда-то от стражников Единца. Мы же друзья, — не скрыл удивления я.

— Не нать мя спасати бесте. Нешто содеется с ми, с холопом, — как-то странно выразился он.

— Я же обещал тебе по возвращении из похода вытребовать у поместных дьяков грамоту обельную…, — принялся оправдываться, но вдруг стало как-то пасмурно на душе.

Возможно, я сам для себя выдумал нового Кошака, наделив Селивана всеми его чертами характера, а он, быть может, с гнильцой в душе. Бывает так, что воспитанный в холопстве человек иногда не может изжить из себя мораль раба и воспринимает некоторые нормы извращённо.

— Тебе понравилось…, — проговорил, с трудом подбирая слова, — Здесь находиться?

Селиван промолчал.

— Можешь оставаться. Я поговорю о тебе с атаманом.

Я взобрался на один из холмов. Разбойничий лагерь копошился в обычных житейских заботах. У меня закралось в душе подозрение, что здешний контингент по численности будет не меньше моего отряда, а, возможно, и воинства сотника Осины. По первым прикидкам выходило где-то около трёх десятков голов. А ещё на разведке, или в селе под боком пышнотелых красавиц, рассредоточены. Если, конечно, они ещё кого-нибудь здесь вдохновляют.