Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России

Как тут не прийти к очевидному умозаключению, что основной груз вины за развязывание войны лежит на Германии. Конечно, впоследствии все вовлеченные в войну стороны составили собственные списки территорий, которые желали бы приобрести за счет побежденных, однако Германия руководствовалась жаждой экспансии с самого начала. Решение начать войну было, по выражению Фрица Фишера, «ein Griff nach der Weltmacht», стремлением к власти над миром: Германия желала опрокинуть status quo, перенести европейские границы и захватить заморские колонии. Австрия выдвинула ультиматум Белграду прежде всего из-за выданного ей Берлином злосчастного карт-бланша, посулов ничем не ограниченной помощи. Без поддержки и одобрения Берлина Вена никогда бы на это не осмелилась. Таким образом, прежде всего именно решения, принятые Германией во время июльского кризиса 1914 года, привели к тому, что раздор между Сербией и Австрией разросся до размеров общеевропейской войны².

Начало войны

Германия объявила войну Российской империи 19 июля (1 августа) 1914 года. Петербург и другие европейские столицы откликнулись на известие о начале войны массовым энтузиазмом и демонстрациями³

. Несмотря на то что еще за несколько недель перед тем рабочие стачки угрожали спокойствию имперской столицы, 20 июля десятки тысяч российских граждан из всех слоев общества собрались на Дворцовой площади, чтобы выслушать манифест о вступлении России в войну, прочитанный Николаем II с балкона Зимнего дворца. Подданные с плакатами, иконами и портретами императора в руках затаив дыхание слушали обращение самодержца, призывавшего их к защите родины точно в тех выражениях, к которым прибег в 1812 году Александр I. В завершение речи Николай процитировал своего царственного предшественника, призвав не соглашаться на перемирие, пока на русской земле остается хотя бы один чужеземный солдат⁴. Толпа откликнулась громогласными криками «ура» и, в массовом порыве, исполнила государственный гимн. Николай, конечно, не стал акцентировать то обстоятельство, что в настоящий момент на русской земле не было ни одного чужеземного солдата, а также что в соответствии с имперскими военными планами как раз России предстояло немедленно вторгнуться на соседнюю территорию. И все же император, столь часто нечувствительный к настроениям народа, на этот раз выбрал абсолютно верный риторический ход. Эта война, говорил он своим подданным, есть война оборонительная, навязанная России. Более того, это не просто военное противостояние, но своего рода священный крестовый поход. Именно так император хотел изобразить войну перед своим народом, и, по крайней мере на первых порах, ему это удалось. Даже Дума встала на его сторону. 26 июля на специальном заседании парламента депутаты (включая многих крайних либералов и социалистов), перебивая друг друга, спешили выразить солидарность с правительством и искреннюю преданность делу справедливой войны. В ближайшие несколько недель Николай предпринял еще ряд действий, призванных подчеркнуть символический смысл этой битвы: 22 августа он издал указ о полном запрещении продажи алкоголя вплоть до окончания воины, 31 августа Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Необходимо было произвести нравственное очищение народа. Империю и даже самый язык следовало освободить от коварных немецких влияний.

Мясоедов в армии

Сотни тысяч людей оказались увлечены чувствами национального единения и примирения, которыми дышало всё в первые месяцы войны, — и Сергей Мясоедов не стал исключением. Тронутый свежей патриотической статьей Бориса Суворина, Мясоедов, повинуясь порыву, тут же написал журналисту письмо, великодушно простив ему ту роль, которую тот сыграл в заговоре Гучкова в апреле 1912 года. Суворин ответил, что рад был получить записку от Мясоедова, и добавлял: «Я со своей стороны рад протянуть Вам руку и предать забвению все прошлое»⁵

, — впоследствии ему нелегко было объяснить эти свои слова.

В том же духе, однако с большей расчетливостью Мясоедов попытался наладить отношения со своим бывшим патроном, военным министром Сухомлиновым. В письме от 29 июля Мясоедов умолял министра простить ему всякие вольные или невольные прегрешения, в которых он, возможно, был повинен, и в заключение слезно просил министра помочь с возращением в регулярную армию. В тот же день Мясоедов получил лаконичный ответ: лично я, писал Владимир Александрович, ничего не имею против вашего возвращения на военную службу⁶. Хотя это заявление едва ли можно было рассматривать как нечто большее, чем формальное nihil obstat, «возражений не имеется», Мясоедов принялся использовать его как восторженную рекомендацию.