Внутри, вовне

Ну, так вот, музыкальный магазин дяди Йегуды в конце концов прогорел. Затем так же прогорело ателье химчистки, затем — скобяная лавка. В тех редких случаях, когда Йегуде перепадали какие-то деньги, он, по словам мамы, незамедлительно напяливал их на Розины плечи в виде мехов. Мама утверждает, что за много лет до того, как она надела первый в своей жизни мех, у Розы уже была меховая горжетка, меховая жакетка и меховое манто. Может быть, мама слегка преувеличивает, а с другой стороны, это может объяснить тот факт, что Роза родила Йегуде троих детей. Как я понимаю, мой отец периодически брал ссуду в банке и помогал Йегуде открыть очередное дело. Йегуда постепенно распродавал в убыток все свои запасы, тем временем живя на валовую выручку и радуя тетю Розу новыми мехами. После того как наступал крах, та же история повторялась снова и снова: Йегуда с помощью папы открывал новое дело, которое снова прогорало, а тем временем тетя Роза рожала нового ребенка.

Примерно в то время, когда папа доставил в Америку «Зейде» и тетю Фейгу, что влетело в копеечку, Йегуда в очередной раз прогорел — на этот раз, кажется, с магазином по продаже кухонно-ванных принадлежностей. Он задумал открыть торговлю дешевыми украшениями для одежды и хотел, чтобы папа раздобыл ему начальный капитал. Но тут мама взъерепенилась и пресекла эту затею: хватит, сказала она, больше никаких мехов для тети Розы из папиных заработков! Тогда папа повел Йегуду в банк, где Йегуда сам взял ссуду, выписав несколько векселей. Однако папа вынужден был гарантировать эти векселя, так что потом все опять пошло по-старому. Йегуда регулярно задерживал платежи, и папа регулярно платил по векселям, да еще с процентами. Поскольку формально должником числился Йегуда, то банк каждый раз посылал требование об уплате сначала ему, и Йегуда воспринимал это как невыносимое оскорбление, нанесенное ему по папиной вине.

По мнению дяди Йегуды, папа сумел уехать в Америку только потому, что выдал себя за Йегуду, дабы отбояриться от царской рекрутчины. Не будь Йегуда белобилетником, папа мог бы по сей день ходить в военном мундире и есть свинину где-нибудь на Урале или в Омске — если бы его вообще не укокошили в мировой войне. Йегуда ощущал себя папиным освободителем, папиным спасителем. Так как же папа осмеливается позволять гойскому банку донимать его, Йегуду, какими-то дурацкими векселями?

Это был веский аргумент, хотя на самом деле, после того как папа сбежал из Минска, у Йегуды, в сущности, не было больших неприятностей. Все кончилось тем, что, когда Йегуда снова объявился, унтер, ведавший рекрутским набором, счел за благо согласиться на пятирублевую взятку и позабыть обо всей этой истории: ведь птичка все равно уже упорхнула. Как-то я спросил дядю Йегуду, почему все-таки он получил белый билет. В ответ дядя почему-то взбеленился и стал яростно кричать что-то о виктролах, свинине и векселях. После этого я никогда не поднимал этого вопроса, и он до сих пор остается необъясненным.

В конце концов донельзя разобиженный Йегуда ударился в амбицию и вместе с тетей Розой переехал в Вашингтон-Хайтс, порвав все дипломатические отношения и с банком и с папой. После этого мы видели его и тетю Розу очень редко. Лет тридцать спустя они появились на «бар-мицве» моего сына Александра; тетя Роза была вся скрюченная из-за какой-то спинномозговой болезни, оба они были седые, и дядя Йегуда к тому времени уже ударился в религию. Он при всех устроил грозный перекрестный допрос старшему официанту относительно десерта и отказался к нему притронуться, крича, что в нем наверняка есть то ли масло, то ли свиной жир — не помню уж, что именно. К тому времени папы уже почти двадцать лет не было в живых, но мама была в полном здравии. Она сразу же разделала Йегуду под орех, и в конце концов он нехотя съел полдюжины бисквитов.

Короче говоря, переезд из определенных кварталов Бронкса означал разрыв с племенем — почти полный, как было с Йегудой, и достаточно реальный, когда мы сами переехали в Манхэттен. Оглядываясь на свое детство и юность, я вижу, что нашим внутренним миром всегда была семья, племя, «мишпуха». Кого-то из родственников можно было любить или не любить, можно было предпочитать им общество того или иного человека из внешнего мира, но «мишпуха» предъявляла определенные кровные притязания. До некоторой степени это и поныне так. Я пишу эту книгу только потому, что недавно я съездил в Скарсдейл к кузену Гарольду на обрезание его второго внука. До того я не видел Гарольда пять лет — с похорон дяди Хаймана. Теперь Гарольд рассказал мне, что он нашел конверт с заметками своего отца, я попросил его прислать мне этот конверт, и вот — я пишу эти записки.