Внутри, вовне

К тому времени, когда мне стукнуло пятнадцать лет, мы с Ли взбунтовались против однообразия пятничных ужинов, и мама стала готовить нам фаршированную телятину, жаркое и другие подобные вещи; но, пока мы жили на Олдэс-стрит, мы из недели в неделю, из года в год ели по пятницам всегда одно и то же. Я не думаю, что папа хотел бы что-то в этом изменить. Пятничный ужин и субботний обед всегда устраивались за большим овальным столом в гостиной, хотя в остальное время мы питались на кухне. С этой переменой декорации менялись и темы разговоров. Прекращались бесконечные пересуды, касающиеся прачечной: что сказал Бродовский, что ответил Гросс, ремонт бойлера, угроза забастовки, новые неприятности с Джеком-выпивохой — вся эта деловая канитель, от которой нас уже мутило. По пятницам же и по субботам за столом говорили совсем о других вещах: родители рассказывали разные истории из своего минского детства, пели старые песни старого галута, затевали нехитрые застольные игры — например, как ударить другого по руке, прежде чем он успеет ее отдернуть, — или расспрашивали нас о наших еврейских занятиях: Ли ходила по вечерам на занятия по идишу, я занимался ивритом с репетитором. После ужина папа читал вслух Шолом-Алейхема, и мы с Ли катались по дивану, смеясь до слез, а мама хохотала, как оглашенная. Или же вместо этого папа читал трагические рассказы Ицхока-Лей-буша Переца.

У меня нет никаких воспоминаний о том, как я учил идиш. Папа с мамой временами переходили на идиш, но в основном они говорили между собой по-английски. Так что шабесные чтения Шолом-Алейхема имели, наверно, решающее значение. Шолом-Алейхем был еврейским Марком Твеном: он был такой же смешной, такой же доступный для понимания, и под внешним слоем его забавных историй скрывалась такая же глубина и мудрость. Благодаря «Скрипачу на крыше» имя Шолом-Алейхема стало широко известным во внешнем мире, но его произведения плохо поддаются переводу на другие языки: они пересыпаны фразами из Библии и из Талмуда и полны тонких намеков на разные особенности жизни штетла. Вся эта глубина в переводе теряется. Тем не менее в Советском Союзе перевели всего Шолом-Алейхема, и его там считают выдающимся писателем России. Большего от них и ждать нельзя. Во всяком случае, в тот

злополучный вечер я не мог дождаться, когда папа начнет читать Шолом-Алейхе-ма и немного меня подбодрит.

Но это был плохой вечер: как раз тогда начался знаменитый раскол в синагоге на Келли-стрит, приведший позднее к тому, что была основана Минская синагога. Не знаю, как в христианских церквах, но в синагогах политические споры достигают накала совершенно невероятного. Неважно, велика ли община. В ней может быть всего десять человек, но они разделятся на пять фракций — я говорю «пять», потому что во фракции должно быть не менее двух человек. Моррис Эль-фенбейн, который основал синагогу на Келли-стрит, был в тот вечер забаллотирован на пост синагогального старосты; неблагодарные новопришельцы объединились и вместо него выбрали другого старосту. Обо всем этом папа рассказал маме за гефилте фиш

и вермишелевым супом.

И как раз в тот шабесный вечер мама решила порадовать нас одним из своих кулинарных достижений, под стать зеленому супу — с таким же отвратным названием и с таким же отвратным вкусом. Чума на оба эти блюда! Это был студень из телячьих ножек, в минском стиле: то есть его варили с равными пропорциями копыт и чеснока. В горячем виде это был жидкий, но уже густеющий суп. Ничего подобного я в жизни не отведывал. Когда я проглатывал ложку этого варева, в желудок проникала лишь половина, а другая обволакивала зубы, десны и горло едкой клейкой коркой. На субботних обедах это лакомство подавалось уже застывшим; его можно было нарезать на квадраты. Положенные на тарелку, эти квадраты мелко дрожали, но еще больше дрожал мой желудок от их вида и запаха. Во всяком случае, в тот вечер нам подали студень.

— Ты от этого отравишься? — спросила мама, подавая мне полную тарелку.

Я съел все без остатка. Меня так мутило от франкенталевских откровений, что мне было вообще все равно, что есть. Казалось, даже свечи горели зеленовато-белым светом. Внутри у меня было отвратительное ощущение, подобное ощущению, которое было у меня во рту и в горле от студня. Я искоса бросал взгляды на папу и на маму — вроде как будто рассматривая голые девчачьи ягодицы — и думал о том, можно ли верить Полю Франкенталю. А если нет, то откуда же, в самом деле, я появился? Я вспомнил, как папа мне однажды сказал — когда я был куда моложе и задал ему тот же самый вопрос, — что маме было очень плохо в больнице и что я «спас ей жизнь», появившись на свет. Возведения меня в ранг героя было вполне достаточно, чтобы я полностью удовлетворился ответом и не стал допытываться о подробностях.