Во что я верую

Как охарактеризовать это минимальное adaequatio[147], сообщничество, сообразность нашего ума по отношению к миру — и мира по отношению к нашему уму? Ясно, что утверждая, что у мира есть смысл, я понимаю это иначе, нежели то, что какой-то смысл есть и у моей жизни. Смысл предполагает направленность

[148], намерение, мысль. Говоря, что у мира есть смысл, что он не бессмыслен, я подразумеваю ряд значений. Во-первых, время, временная протяженность — это не протекание, без каких-то прочих черт, от одного значения к другому; протекающий мир течет в направлении к чему-то, следуя чему-то, что роднит его с каким-то смыслом; то, что направляет мой ум, не чуждо миру. Поймите, что я вовсе не утверждаю, будто взлелеянный мной умысел может применяться к миру настолько, что поглощает его. Мир бесконечно превосходит меня по протяженности и по сложности, и демон Лапласа, который в одно мгновение объединяет совокупность позиций, занимаемых составными частями мира, с законом движения и мог бы предвидеть совокупность состояний вселенной для совокупности времени, лишенного начала и конца, — это чушь, ныне вызывающая улыбку. Но куда более нелепым представляется мне недопущение возможности какого-то умысла, которым определяется наблюдаемый мной мир. Это означает, что я ни в коем случае не склонен присоединяться к точкам зрения, высказанным как Франсуа Жакобом, так и Эдгаром Мореном, хотя оба они вызывают у меня большое восхищение. «Во всех случаях в качестве главного направляющего начала живого мира выступает воспроизведение. С одной стороны, оно образует одну из целей любого организма. С другой — оно направляет лишенную цели историю всех организмов. В течение долгого времени биолог относился к телеологии, как к женщине, без которой он не в состоянии обойтись, но в чьем обществе он не хочет появляться на людях. Этой тщательно скрываемой интимной близости концепт программы ныне придает статус законности»[LXVI]

. Меня весьма радует упоминание программы. Но со стороны вчерашнего биолога было очень глупо на основании глупых причин глупо-философского порядка стремиться отказывать жизни в этой направляющей оси, в этом смысле, находящемся в сердцевине жизни, как он находился в сердцевине нашего ума. Телеология — это не сифилис, подхваченный в ходе достойной осуждения интимной близости; она образует очевидное проявление эволюции.

Еще настойчивее Эдгар Морен высказывается на одной странице, включенной им из верности прошлому в противоречашую ей книгу, из общего тона которой она выбивается. Коротко говоря, любой другой субъективности, кроме нашей, нет, как он полагает, места во вселенной: «Мы пребываем во вселенной, содержащей субъективность […]; существо-субъект живет и умирает в той вселенной, в которой оно никогда не признается субъектом никем, кроме сочувствующих ему существ, находящихся по соседству, нескольких alter ego[149], живущих общей с ними жизнью»

[LXVII].

Всё это объясняется изначальностью некоей позиции, отмеченной эстетизмом. Это одиночество, которым дорожил Жак Моно, не лишено величия. Но оно полностью неразумо).

Правда, на этом своем этапе Эдгар Морен больше не исключает полностью того, что «… может быть, как предполагает Люпаско, существует некий мир, дополняющий наш и противостоящий ему, где господствует всё усиливающаяся негэнтропия […]; даже если бы этот гипотетический мир был неразрывно связан с нашим, то это был бы Какой-то другой мир». «Что означает, что Господство Духа и Царство Божие не принадлежит нашему миру». Христос сказал: «Царство мое — не от мира сего». Для установления связи между обоими мирами достаточно было бы каких-то мостков. И они не мешают нам присоединиться к пожеланию, содержащемуся во второй заповеди; «Стало быть, прежде всего с теми, кого мы любим в братстве и любви, можем мы почерпнуть и распознать смысл наших жизней». Я вновь привел эти важнейшие слова, потому что, на мой взгляд, они доказывают, что для такого выдающегося ума, как Эдгар Морен, вскормленного обширнейшей научной культурой, нелепость полного отвержения Смысла становится, в конечном счете, таким бременем, что наступает время, когда он начинает задумываться.