Во что я верую

Вывод об отвержении Смысла в широком, священном, религиозном значении понятия «мир» означает, как мне представляется, нарушение элементарного принципа неполноты системы. Кто тот ученый, который осмелился бы, находясь в каком-то пункте поля познания, утверждать, будто нам известно всё? «Я прекрасно понимаю, что в принципе с этим согласны все. Но они тотчас же забывают об этом, принимаясь рассуждать так, будто существует полнота знания»[LXVIII]. Достаточно ли наше знание, наше знакомство с космосом для того, чтобы утверждать, что нам свойственно всё, что кажется столь неоспоримым внутри нас самих? что это сознание, способное успешно вглядываться в какие-то отрывочные явления мироздания, существует в самом деле в одиночестве? Я готов согласиться с Эдгаром Мореном, что оно находится вокруг нас в тесной связи с механизмом, ведущим учет в рамках одной клетки и целых комплексов живых клеток; но ни ему, ни мне не ведомо, каким образом осуществляется переход от застывшего в своей неподвижности комплекса к комплексу, достаточно структурированному для того, чтобы восстанавливать себя своими собственными средствами; ни ему, ни мне не ведомо, каким образом осуществляется переход от самовосстанавливающейся клетки к самосознающему комплексу, к сознанию активного и пассивного начала, взаимодействующим внутри «я» на диалектический манер; всё это видно нам только снаружи. Должен ли я в таком случае рассуждать так, как если бы моя информация о мире была полной, а мой ум — способным вобрать ее в себя для того, чтобы утверждать: «Мне известно, что в мире нет иных проявлений самопознания, помимо тех, что, на первый взгляд, связаны с познаваемым мною комплексом. Я ничего не знаю об этом мире, но я верю, я этого хочу, мне это нужно

«без всякой цели», без умысла, потому что я хочу быть один»? Признайте, что этого не знает никто, что некоторые в это верят, — хотя это является самой неразумной из гипотез; что до меня, то мне это неизвестно; но, при моем неведении, я в это и не верю; точнее говоря, в условиях нашего общего неведения мне кажется, что видимость в большей мере говорит в пользу не-однообразия феномена сознания. И я в это верю.

Вот почему мне показалось уместным изначально дать себе время поразмыслить. Если мы с вами четко договорились об очевидности здравого смысла, о существовании познающего сознания и внешнего мира, то нам не уйти от adaequatio rei et intellectus. И раз уж такой вид adaequatio существует (он руководит познанием), то оказывается невозможным лишать устремления моего сознания их констатирующего значения, отнимать у них какую бы то ни было связь с бытием.

Исходя из этого, вездесущность религиозного феномена, возникновение священного начала вместе с человеком, противоречивый опыт смерти выступают как данности, которые я никак не могу считать лишенными значения.

Раз уж вы признали факт своего существования и существования мира, а также возможность некоей формы сознания в рамках praxis, — вы приняли и законность поисков смысла.

Это — единственное правило, которое я возьму на вооружение. Его притязания невелики. Но жизнь, протекающая под взглядом смерти, непрерывно учит непритязательности.

Глава XII Апология и свидетельство

Мне не полностью удаётся, как бы я этого ни хотел, обойти стороной щекотливую проблему апологетики.

Апологетика. Неблагозвучное слово. Но что оно означает? Рискуя жизнью, христианам первых веков приходилось защищать свою веру перед судомLXIX. Защитительная речь — по-гречески «апология». Христиане сохранили «апологию» из почтения к патристике двух первых столетий, со спокойным мужеством выступавшей в защиту проблематики, связанной с этой непостижимой верой. Богословы превратили ее в апологетику. Эта дисциплина, на стыке богословия и философии, преподавалась на протяжении многих столетий. Вам будет понятно, что по нынешним временам и у слова, и у того, что оно обозначает, — скверная репутация. Богословские факультеты перестали преподавать предмет, утративший свою достоверность в свете направленности всех прочих богословских рассуждений. После двадцатилетнего молчания стало совершенно ясно, что христианские Церкви так же не в силах обойтись без апологетики, как наше тело — без гемоглобина[LXX].