Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

Мы с Вовкой зашли в клубный предбанничек за час до сеанса. Там стояли трое Интернатцев - поменьше нас, но три на два - это было в самый... однако к Детдомцам нам и в голову бы не пришло примериваться. А эти были к тому же с чистенькими рожицами - один, максимум два лишая на троих, - да еще и в пионерских галстуках, да еще и отглаженных, воспаряющих невесомыми крылами. Самый веселый интернатец накрыл алым крылом забиячливую физиономию, приоткрывая то один, то другой смеющийся глаз.

Вовка дернул дверь в кассу. "Закрыто", - сказал он мне скованным голосом. "Закрыто", - повторил веселый, накрываясь галстуком с головой и раздувая его, как алый парус. Вовка вопросительно глянул на меня. "Пошли отсюда", - сказал еврей во мне. "Сейчас или никогда", - понял эдемчанин. "Зайдем через полчаса", - угрожающе сказал мне Вовка. "Зайдем через полчаса", - упавшим голосом повторил озорник, чувствуя, что совершает непоправимое.

Ляп! Ладонь у Вовки была твердая, как у плотника. Галстук прилип к щеке. "Ты ч[cedilla]-о?.." Ляп снова! Алое крыло отклеилось и начало планировать книзу. "Да ч[cedilla] т-ты?!". Ляп! Голова мотнулась, как воздушный шарик от щелбана. "Еще слово скажешь - еще получишь!" - с каким-то даже суровым участием предостерег Вовка.

И весельчак промолчал. И мы ушли. И все это не имело никаких последствий. Старые добрые Детдомцы не могли бы такого представить и в страшном сне.

Дальше: урок труда - советского, бессмысленного. То есть нужный для жизни, правильный урок. Мы с пацанами на школьном косогоре долбим ломами каменный "наполеон" для ежегодной братской могилы заранее иссохших, подобно маленьким корягам, тополевых саженцев, а за забором куда-то бредет ватага разрозненных Интернатцев. Я принципиально не помню, кто начал и с чего ("Проткнем щепкою толстое брюхо вашему князю!"), - главное, в какой-то миг нас охватило чувство, в отношении Детдомцев невозможное - негодование. "А ну, ребя!.." Чувство Правоты можно ощутить только в Единстве с кем-то - это виноватым чаще всего бываешь в одиночку.

Мы ринулись вниз, но когда первый из нас занес ногу через штакетники, Интернатцы кинулись врассыпную, теряя остатки Единства. Сердце победы наше Мы - оказалось прочнее.

Интернатцам уже сделалось опасно появляться в Эдеме числом меньше десяти, а в одиночку они почти наверняка подвергались справедливому возмездию. Мы их били ради восстановления справедливости, а они нас - из злобы и подлости. И чем справедливее делались Мы, тем гнуснее бесчинствовали Они.

Концентрация нашего Мы в Казаке достигала вулканического напряжения, ударяя гейзером в слабых местах. Он входил в туземный поселок на сваях, сдвинув на затылок пробковый шлем и положа руку на верный "кольт". К его китайским кетам прямо-таки просилась кошачья (тигриная) поступь... и группка Интернатцев, рассредоточиваясь (раз-Мы-каясь), угрюмо отступала, когда он, крадучись, приближался к ней и успевал последнему (самому гордому, а потому опасному) засадить пяткой в поясницу (по почарам), а если тот, акробатически прогнувшись, на его несчастье, все же удерживался на ногах, то получал та-ах-какой крюк по скуле...

Один из неодетдомских пассионариев попытался (сварка взрывом) спаять новое Мы, но сумел только выделиться из Безымянности: мы стали знать, что его кличут Лобком. Не для смеху: у нас Лобок - это был просто лобик. Его иногда звали и Лбом - Интернатцы для почтительности, наши - для презрения: любили показывать друг другу, как Лоб сумрачно гудел - жаловался Казаку на Казака же: "Че ты все время по голове бьешь?.." А куда вы бы стали бить Лба, чтоб попасть не по Лбу?

"Люди с темной кожей во всем мире хорошо знают кулак белого человека", - с беспощадностью, даруемой лишь причастностью к великому Мы, с беспощадностью, с которой цитируют лишь божественное писание, напутствовал себя Вовка словом Джека Лондона. Здесь Вовка оказывался бульшим евреем, нежели я сам, ибо для него самым великим Мы являлась великая англо-саксонская раса Джека Лондона и Волка Ларсена, а я твердо знал из Станюковича, что именно русские, а вовсе не американские матросы были грозой портового сброда на всех пяти материках.

Но по части отщепенчества победа в конце концов все равно останется за евреем: хотя я прекрасно знал о зверствах Интернатцев, абсолютно не продиктованных военной необходимостью - о выколотых глазах, о вырезанных на спине очень больших буквах "В.И." (не то сокращение "Врага Интернатцев", не то инициалы Казака), о сожженных заживо беспомощных старцах, о младенцах, заживо вырезанных из чрева матерей в родильном доме, - несмотря на это я не мог двинуть хотя бы ногой под зад тому, кто на моих (лично!) глазах ничего не сделал, а отщепенец (еврей) - это именно тот, кто нуждается в личных глазах. А Вовка, хотя и был порядочным язвой для нашего эдемско-советского Мы, но в качестве англосакса сшибал с ног всех этих япошек, мексикашек и интернашек с громовым хохотом неукротимого белого человека: "Надо нести бремя цивилизации!".