Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

Но наконец Интернатцы подарили мне индульгенцию, дающую право разговеться их кровью. Как-то, входя в вестибюльчик Бани, я углубился в размышление, отчего на трансформаторной будке "Не влезай - убъет!" написано через твердый знак - так страшней, что ли? И буквы метровые, черные, мохнатые - как дегтем, не то смолой по воротам писано... и тут я чуть не впилился головой в застекленную трибуну кассы - кто-то протянул ноги прямо у меня на пути, пролегавшем мимо крашенной в шаровый цвет, подобно судовым механизмам, длинной скамьи для ожидающих и отдувающихся (последние особенно часто протягивали ноги). Я даже не глянул, но вдруг - бац! - меня двинули под зад автомобильным буфером - все нутро встряхнулось. На скамье, уходящей во тьму, сидели зловеще ухмылявшиеся Интернатцы, светясь багровыми лицами. На каждом из них были не декадентские кеты, а нашенские чугунные "Скороходы". Я извернулся, как в нашей излюбленной игре "Ж... к стенке", но и сзади стеной стояли Интернатцы - пока еще с серыми немытыми лицами..

Буц! Буц! "Че вы к нему пристали!" - сварливо, но невыразительно закричала кассирша. Буц! Буц! В недосягаемой дали я увидел приоткрывшуюся дверь в мужское мыльное отделение, где неторопливо, как в аквариуме, передвигались полуодетые багровые люди. Окатило запахом пареной мочалы, и сжалось сердце от того, сколь прекрасна и недосягаема может быть мирная жизнь. Все Бог создал на радость человеку, но высшей радостью оставил унижение чужака...

И тут во мне взыграло наше Мы, превращая постыдное издевательство в прекрасную гибель: я развернулся и со всей силы залепил по зубам первому попавшемуся. И пошло, как я хотел: вспышки в глазах слились в пульсирующее желтое пламя, а я лупасил во все стороны и нет-нет да попадал. Правый кулак потом был в слюнях и немного в крови.

Теперь верещал весь женский персонал, из дверей лезли голые и даже один намыленный. Голых женщин не видел, врать не стану - стыдливость оказалась сильнее любопытства. Интересно, что никто во мне не опознал сына Яков Абрамовича, хотя и про гораздо меньшие мои подвиги обязательно кто-нибудь стучал. Видно, за делом меня захватили настолько не еврейским, что не смогли опознать. Конечно, фас мне тоже сильно подпортили но ведь не в один же миг!

Когда, науку всех наук,

В бою постигнешь бой

Тогда поймешь, как дорог друг,

Как близок каждый свой.

.

Не зря столько сварливых мудрецов и парящих поэтов сошлись, однако, в том, что высшая наука - это мордобой! Именно чужие не поленятся разъяснить чирикающему приверженцу "общечеловеческих ценностей", для чего нужны свои. Наши.

С деревянным лицом, стянутым засыхающей кровью, обмирая от страха и замирая от восторга, я вбежал в середину народного собрания. Все поле охнуло. Пахнуло пафосом, которого Вовка не переносил. Опережая вопль гнева и ужаса, он произнес тоном разочарованного знатока: "Ни хрена не умеют делать. Я его сразу узнал". И, приглядевшись к моему заплывшему глазу, прибавил со вкусом: "Калбита сделали. Обрезка".

Еще мгновение - и хохот был бы наградой моему подвигу и моим страданиям. Наши, к которым я летел как к единой великой личности, уже начали распадаться на штуки - с собственными привычками, с собственными огорченьицами, с собственным счастьицем.

Валерка Колбин, берясь за штангу из вагонеточных колес, всегда говорит озабоченно: "Пробз...ся надо", - и всегда оказывается во всеоружии. Николенко (Никол) очень сложно, в три слоя укладывает чуб, но даже его весенние россыпи веснушек испепеляются в печном жару стыда, когда ему напоминают, что у него отец - повар (по-вар - есть ли слово нелепей!). Баранов и сейчас не перестает бороться с очевидностью - не откликается на кличку "Баран". Довгаль в последнее время намыливается объявить себя блатным, не к месту сыплет прибаутками типа "Эх, е...ся - не рожать" и ждет случая кому-нибудь ни за что ни про что съездить в рыло. Бубырь с Гринем до сих пор косятся друг на друга из-за сухановской собаки. Алька Катков... Но именно Алька сумел натянуть звенящей струной провисший было от насмешки трагический пафос.

- Соотечественники! - воззвал он снисшедшим на него с небес баритоном, прекрасным и трагическим, как гудок электровоза. - Братья и сестры! Доколе! Кровь наших братьев! Седины отцов! Горе матерей! Поруганная невинность сестер и невест!