Во имя Ишмаэля

Женщина теребила кончиками пальцев край рубашки, белой, небрежно брошенной на разобранную кровать. Она смотрела на Лопеса отстраненно, как будто его не существует.

— Хорошо. Ничего страшного, правда. Я могу идти. Врачи сказали мне, что я могу идти, вернуться домой.

Из окна — молочный свет.

— Я должен задать вам несколько вопросов. Это важно.

Она кивнула. Вспышка: струйка слюны, накануне ночью, на PAV, косо стекает у нее изо рта, в то время как колесо замедляет свой ход, а она уже больше ничего не чувствует.

Лопес:

— Я хотел спросить вас об Ишмаэле.

Глаза ее округлились. Она нахмурила лоб. Кожа была прозрачная, тонкая. Голубые вены едва заметно бились под кожей.

— О ком вы говорите?

— Ишмаэль.

На лбу ее, в самом центре, появилась складка. Молчание. Она покачала головой:

— В группе нет иностранцев.

Вспышка: Лауру Пенсанти снимают с колеса — мягкий мрамор, — маленькие алые ручейки текут по рукам, как слезы, плачущее тело.

Лопес:

— О какой группе вы говорите?

— О группе, которая собиралась вчера вечером.

Замешательство. Нежность и жажда.

— Простите, но что вы ищите, инспектор?

— Ишмаэля. Я ищу Ишмаэля.

Женщина отложила в сторону рубашку. Глубоко вздохнула. Лопесу все это показалось похожим на оживший давний сон. Ему казалось, будто она говорит с колеса, издалека.

— Говорю вам, инспектор: это серьезная группа. Инженер строг. Он следит за безопасностью среди нас. Мы знаем друг друга. У нас есть желания. А также отчаяние. Мы их удовлетворяем. Мы все делаем добровольно. И мы знаем друг друга. В группе нет никого по имени Ишмаэль.

Впечатление: она говорит правду. Лопес уточнил:

— Там был ребенок, под конец. Перед нашим вторжением ваш Инженер, который так дорожит безопасностью, принес ребенка.

— Это невозможно. — Она пульсировала, словно вена. Он тоже.

— Там был ребенок.

— Там никогда не было детей. Там никогда не будет детей. Это игра для взрослых. Как я вам уже говорила, мы все делаем добровольно.

— Вы потеряли сознание.

Еще одна вспышка: яркие четкие тонкие опущенные веки, бессильные руки и ноги, когда ее снимали с колеса.

— В это время принесли ребенка.

— Кто он?

— Мы этого не знаем. Какой-то человек забрал его с собой.

— Как выглядел этот человек?

— На нем была маска. Из кожи.

— На всех надеты маски, когда мы играем.

Она говорила об этом как о чем-то далеком, безжизненном — о морской раковине, об ископаемом. О чем-то давнем, что не могло касаться ее.

— Вы обычно носите маску, синьорина Пенсанти?

— Обычно нет.

Вспышка: она все кружится и кружится, начинает терять кровь, ничего не чувствует, охваченная болью. Лопес почувствовал облачко неловкости.

— В скольких… встречах вы принимали участие?

Она не улыбнулась. На мгновение она, казалось, упала духом. Лопес увидел, как дрожат в полусне очертания ее нежности. Она ответила ему:

— Пару лет я посещаю эту группу. Это была моя первая PAV.

Она снова подняла голову, пристально посмотрела на него — молчаливый, бесконечный вызов.

Лопес посмотрел на свои руки. В ноздрях он чувствовал жжение кокаина. Спинка языка была шершавой, горькой.

— Итак, за два года вы никогда не видели, чтоб в собраниях принимали участие дети.

Она:

— Никогда. Я обычно принимаю участие в наиболее приватных встречах, как уже говорила. Мы не педофилы. Мы не делаем ничего противозаконного.

Лопес: снова очищающий вкус кокаина. Догадка.

— Синьорина Пенсанти, если я вас спрошу о «главной роли», это словосочетание имеет какое-либо значение для вас?

Он подумал о Ребекке, которая, по словам Боба, «отлично подходит на главную роль».

Лаура Пенсанти покачала головой:

— Это не садомазохистская терминология.

Он ничего от нее не добьется. Она ничего не знает. Инженер держал всех в неизвестности. Никто ничего не знал об Ишмаэле. Лопес как зачарованный глядел на блестящие складки рубашки, на легкую выпуклость подушки. Он обернулся к ней.

— Ничего. Прошу прощения зато, что побеспокоил вас.

Он поднялся, вдруг ощутил усталость в затылке. Она все еще вращалась и вращалась, покинутая, в его мыслях.

Она следила за ним, стоя возле кровати, пока Лопес устало тащил алюминиевый стул к стене. Когда он обернулся, она сказала ему:

— Спросите меня.

Лопес побледнел, как будто втайне знал что-то, сам об этом не догадываясь.

— О чем я должен спросить?

Она наклонила голову, скользнула взглядом по простыне, снова подняла глаза на Лопеса.

— Почему я это делаю. Спросите меня, почему я это делаю.

Лопес продолжал стоять — безжизненное тело, — он чувствовал, что ничего не чувствует. И он спросил ее почему, почему она это делает.

Они открылись друг другу.

Они раскололись на части.

Лопес забыл имя Ишмаэля.

Они продолжали говорить еще час.

Они разделили между собой темноту.

* * *

Когда в полдень, в аэропорту, он попытался вздремнуть на узком жестком кресле незадолго до того, как объявили рейс на Гамбург, слова Лауры Пенсанти кружились в нем, как лучистый рой, и пока он шел к самолету по висящему в небе наклонному трапу, он чувствовал, как теряет внутреннее равновесие из-за нежности, которая расслабляет его, чувствовал, как что-то тайное охватило его и ведет далеко.