Вода и ветер

– Это неважно. Если начальство сочтёт нужным, то покажет вам её фотографии с целью опознания. Возможно, у них есть данные о том, что вы уже встречались, и этот вопрос вы задали с целью ввести нас в заблуждение.

Автобус трогается с места.

– Нет ни одной машины, – отмечаю я. Уже светло. Машины должны быть.

– Это особо охраняемое с помощью психических атак шоссе для вывоза опасных подозреваемых, – сообщает водитель.

– Что вы делаете с подозреваемыми? – спрашиваю я, понимая, что мне не выкрутиться. – Пытаете, даёте пожизненное заключение, расстреливаете, помещаете в газовые камеры, бросаете в ямы с гашёной известью или сажаете на электрический стул? В Германии отменена смертная казнь, но вряд ли ваш верховный предиктор обратил внимание на это новшество.

– Об этом я не уполномочен предоставлять вам информацию, – хмуро отвечает водитель.

Когда я читаю записи в чёрной книге, у меня возникает чувство, будто я смотрю вниз с двадцать восьмого этажа; когда я говорю с водителем, у меня нет никаких чувств.

– Я сам попросил начальство перевезти вас на охраняемую территорию, – делится он, – потому что дети Иосифа Иоффе не должны ускользнуть от меня. Я выполню свой долг.

«Итак, я умру. Но каждый должен это осознать. И неоднократно осознать, поскольку единократного осознания недостаточно. Какая разница, когда ты умрёшь? Но факт всесожжения относится не к жизни или смерти, – да, даже не к смерти, – а к истории. Смерти – раствор, которым скрепляются кирпичи жизней для строительства здания истории. Потом кирпичи покрываются краской. Краской лжи. Ложь бывает разных цветов: белая, красная, коричневая. Не принято красить каждый кирпич отдельным цветом, это нарушает законы архитектуры. Единство исторического ансамбля равняется единству краски. Мало кто хочет разрушить единство лжи.

Мой диагноз: маниакально-депрессивный психоз, паранойя, раздвоение личности, апатия, астения, гиперактивность, всё на свете; они напишут в моих документах все диагнозы на свете, они заполнят все страницы моей медицинской книжки и личного дела, чтобы там не смогла поместиться лишь одна фраза:

«Она хотела говорить правду».

На самом деле я не имею отношения к масонской ложе, ни к одной из них, иначе я не жила бы в таких условиях. Но они не верят, полагая, что моя внешняя нищета – шпионская легенда, а на самом деле у меня счёт в швейцарском банке, и чем труднее его обнаружить, тем сильнее подозрения, что он есть.

Примерно такая же история с Богом.

Я постепенно открыла для себя, что Бог действительно жесток. И не всегда жесток во благо нам. И когда я поняла это, перестала обвинять Его в невнимательности к нам. Это от «милосердного» Бога тяжело принять ложь, подставу, бедность, непризнанность. А когда ты понимаешь, каков Он на самом деле, начинаешь относиться к Нему спокойно. От Него всего можно ожидать. Христос хотел обмануть людей, навязав им в утешение облик справедливого папаши-на-небесах. Поверившие сказкам должны были в награду за утешение вознести Иешуа на трон. Но они не сделали этого. Не помазали на царство и не убили. Хотя на них и пытались свалить убийство этого самозванца.

Раввины на самом деле просто не хотели марать о него руки. Я знаю, кто правил общинами в те годы. Этим людям было просто не нужно распинать никчёмного бунтовщика, пытавшегося задружиться и с римлянами, и с домоправителем царя Ирода, и с хасидами, и с зилотами. И у всех он брал деньги. Я, Дора Финкельштейн, сумасшедшая, – кандидат исторических наук. Я больше не преподаю. Мне больше этого не позволят.

Бог давно доказал христианам, что Он жесток. Всё так же, как во времена Моисея. Он неизменен. Меняются только представления о нём. Я, Дора Финкельштейн, мужественный человек. Я признаю Его таким, какой Он есть. Мне не нужны слащавые сказки.

Мои предки молились не дьяволу, как считают националисты моей бывшей страны. Потому что дьявола не существует. Бог один. Противоречащий – одна из Его масок, сквозь которую Ему легче разговаривать с нами. Я не проходила испытаний в ложе Исиды и Тифона, в ордене Золотой Зари. Никакая «сестра ужаса» не завязывала мне глаза. Никто не сообщал мне тайных сведений о захвате власти над миром. Я просто говорила не те вещи не на тех лекциях не тем людям. Теперь меня должны убрать. Мне сорок восемь лет. Я скоро умру и, если честно, не считаю это своим главным преступлением. Просто Бог решил смиловаться надо мной. Не захотел, чтобы я умерла в восемьдесят пять лет в доме престарелых. Это было бы ужасно. Если у меня будет время, я напишу ещё из того, что я об этом думаю. Ваша Дора Финкельштейн».

Когда закончится эта пьеса абсурда, думаю я и, пролистнув несколько страниц, натыкаюсь на слова:

«Главный абсурдист – Бог.

Он постепенно рассказывает писателям о том, какие придумал стили. Бог, в зависимости от настроения, – реалист, романтик, натуралист, символист, постмодернист, инсценирующий на потеху нам собственную смерть. Ещё Бог любит абсурд. Из неизречённой милости Своей Он развлекает нас, чтоб нам было чем заняться, пока нас окончательно не угробили.