Войди в каждый дом

Через минуту Ворожнев ввел в горенку конюха Сав-вунтяу. Прихрамывая, тот сделал несколько шагов и остановился, опираясь на суковатую палку, держа на весу левую ногу. Щуплый, низкорослый, с узким остроносым лицом, он скорее походил на подростка, чем па зрелого, в годах мужчину. На подбородке торчали редкие сивые волосинки, тонкие губы посипели, твердо сжались, па потрепанный ватник налипла сенная труха, одно ухо малахая болталось.

— Ты что ж не здоровкаешься, Саввушка? — негромко спросил Аникей.

Конюх убито молчал.

— И чтой-то ты ноне невеселый? — продолжал тихо допытываться Лузгин. — Может, повздорил с кем али нездоровится? Тогда ты, брат, не запускай свою болезнь, а то как бы хуже не было!

Саввушке была известна эта манера председателя — неторопливо, с издевкой изматывать тех, кто попадался ему в руки, поэтому он считал за лучшее отмалчиваться.

— Один ты на это темное дело решился? — все так же, не повышая голоса, спросил Аникей и участливо тронул конюха за плечо. — Или толкнул кто тебя на это? Чего ж ты, пятак-простак, один наказанье понесешь? Если ношу пополам разделить — легче будет!

Конюх дрогнул ресницами, раскрыл было рот, но тут же снова упрямо сжал губы.

— Ты что, пьянь беспробудная, язык проглотил? — не выдержав, крикнул Ворожнев, — Небось в тюрьме стоскуешься по нашему разговору, да поздно будет!

— Погоди, Никита, не забегай вперед! — остановил брата Аникей. — Ну, попутал дьявол человека, выпить до смерти захотелось, а выпить не на что — вот и взял. С кем не бывает! Зайдет ум за разум или кто другой надоумит, а он, может, тут вовсе и ни при чем, а? Он нам сейчас скажет, и мы отпустим его подобру-поздорову.

Он подошел вплотную к Саввушке, поднял его лицо за подбородок и отпрянул: вместо жалкой растерянности глаза конюха горели нескрываемой ненавистью.

— Я, может, самый что ни на есть последний человек, и хуже меня в деревне никого нету, — гневно выдавил сквозь зубы Саввушка. — Но все ж совесть моя не совсем сгорела, и я свой позор на Дымшака перекладывать не стану!

— А чего это ты вдруг про Егора вспомнил? — Аникей сделал круглые глаза. — Его будто никто здесь не упоминал. Я вроде не глухой еще, да и Никита вот не даст соврать…

— Знаем мы твоего Никиту! — Саввушка злорадно усмехнулся и судорожно глотнул воздуха, словно набираясь сил. — Вам бы только и забросать грязью Егора-то… Да навряд ли удастся! Золотой, он и в грязи блестит!..

На минуту в горенке наступила гнетущая тишина.

— Вон ты как закукарекал, — протянул Аникей и, отступив от конюха, развел руками. — Ну, тогда не взыщи — золотой, позолоченный, сверху медью околоченный! Лет пять, а то и поболе посидишь за решеткой — гляди, и голос прорежется. Веди его, Никита, к участковому, составляйте протокол, и дело с концом!

Он повернулся к Саввушке спиной и закричал жене:

— Серафима! Принеси нам червячка заморить, а то подсасывает — терпенья нет!..

Конюх не уходил, словно все еще на что-то надеялся. Он опустил голову и снова смотрел в пол, лицо его было бледно.

— Ну, чего ж ты торчишь? — легко толкнув в плечо, выводя его из задумчивости, спросил Ворожнев. — Нам тут верстовой столб ни к чему.

Саввушка, прихрамывая, опираясь на свою палку, поковылял к порогу, и здесь силы оставили его — он не выдержал, рухнул на порожек, голос его слезно задрожал:

— Не губи… Аникей Ермолаевич!.. Ребята ведь малые! Жена хворая— в могилу ее толкнуть!.. Пропадут они без меня, как есть пропадут!.. Пожалей!..

— А ты много их жалеешь, прощелыга этакий? Вас пожалеешь, а вы потом как собаки набрасываетесь. Проваливай! Проваливай! Надо было раньше думать, когда воровать собрался.

— Кабы знал, где упасть, так соломки подстелил… — всхлипывая, размазывая ладонью слезы по лицу, говорил Саввушка. — Пылинки сроду не возьму, не то что… Неужто сердца у тебя нет?

Аникей не удостоил его ответом, молча принял из рук жены кусок жареной курицы, посыпал солью и стал есть.

— Огурчика дай соленого, — сказал он Серафиме, — А то суховато.

— Прости ты меня, окаянного, — с неутихающей дрожью в голосе ныл Саввушка. — И за язык мой прости — просто так брякнул, с пылу…

Аникей обглодал все косточки, вытер ладонью мясистые губы и минуты две глядел на конюха.

— Быстро ты затрещал, орех грецкий! Еще ни разу тебя молотком не ударили, а ты уж раскололся! А туда же, в герои лезет, орет черт те что! — И неожиданно возвысил голос: — А ну встань, босяк!

Конюх схватился за палку, но она выскользнула из рук и отлетела в сторону; тогда он уцепился за косяк и поднялся, не спуская с председателя умоляющих глаз.

— Ради детей покрою твой грех, — проговорил Аникей, но голос его по-прежнему дышал угрозой. — И запомни, ежели я еще хоть раз услышу о тебе худое слово — моли не моли, ни за что не пощажу! За этот же самый куль овса сядешь!

— Да нешто я… Аникей Ермолаевич!.. — расслабленно бормотал Саввушка. — Как рыба буду молчать, вот как на духу…

— Ишь сбросил гнет с души, понес с дури-то! — останавливая конюха, сказал Ворожнев. — Ты слушай, что тебе наказывают, да на ус мотай! Тебе жизнь дарят, а не премию за работу выдают, а ты расслюнявился тут…