Волчанский крест

В отдалении послышался шум движущейся машины, потом из-за угла, золотясь в лучах восходящего солнца, выкатилось облако пыли, а вслед за ним, дребезжа и подвывая движком, в поле зрения Глеба появился знакомый темно-синий «уазик». Похоже, в амбулатории восприняли визит Сиверова всерьез; бог знает что померещилось спросонья дежурной сестре, но два выскочивших с заднего сиденья «уазика» сержанта были в полной боевой амуниции — при бронежилетах, автоматах, резиновых дубинках и даже в касках.

Затем передняя дверь с правой стороны машины тоже открылась, и оттуда, к изумлению Сиверова, легко и пружинисто выпрыгнул капитан Басаргин собственной персоной — живой, невредимый и, в отличие от самого Глеба, прекрасно выспавшийся.

— Вот черт, — ошеломленно пробормотал Сиверов, глядя, как капитан, отдав какой-то приказ своим автоматчикам, легко и непринужденно взбегает по ступеням крыльца.

Проклятый мент даже не прихрамывал, хотя ему сейчас полагалось лежать в кровати, материться сквозь зубы и сосать водку для внутренней дезинфекции и притупления болевых ощущений. Ничего подобного, однако, не было и в помине, и Глеб почувствовал, как его версия, до этого стройная и непротиворечивая, начинает угрожающе качаться, как готовый рассыпаться карточный домик.

По этой версии, «оборотней» действительно было трое, и Глеб ни минуты не сомневался, что одним из них являлся Басаргин. Насчет Выжлова все было уже окончательно ясно, а третьим в этой компании, как не без оснований предполагал Сиверов, был погибший в Москве Сохатый. После его смерти, если следовать простой логике, Басаргину и Выжлову пришлось действовать вдвоем. Причем, когда стало ясно, что Краснопольский со своей экспедицией твердо намерен осмотреть и монастырь, и старую штольню, Сергею Ивановичу пришлось, инсценировав свою смерть, заступить на круглосуточное дежурство. Несомненно, это он убил Пермяка и Гошу Зарубина; Басаргин же в это время подстерег Глеба на дороге. Убрать подозрительного экспедиционного шофера ему не удалось — помог немудреный фокус со «спутниковым» телефоном, — зато алиби на момент смерти реставратора он себе обеспечил. И он же, надо полагать, позаботился о том, чтобы труп Гоши был своевременно обнаружен и в воспитательных целях выставлен на всеобщее обозрение.

Исходя из всего этого, Сиверов не сомневался, что минувшей ночью подстрелил именно Басаргина, и был очень удивлен, узнав, что тот невредим и полон энергии.

Глеб длинно зевнул, едва не проглотив при этом парочку комаров. У него болел поврежденный бок, он устал как собака, не выспался и вовсе не горел желанием выбивать признание из свеженького, здорового, отлично выспавшегося и уверенного в себе Басаргина. Но иного пути покончить с этим делом у него, кажется, не было.

На дощатом тротуаре прямо напротив заросшего палисадника, в котором прятался Сиверов, остановилась какая-то женщина — пожилая, некрасивая, но с лицом отмеченным неизгладимой печатью врожденной интеллигентности, которая здесь, в Волчанке, смотрелась довольно странно. Глеб ни разу не видел секретаршу здешнего мэра Алевтину Матвеевну, но, судя по данному Краснопольским довольно точному описанию, это была именно она.

Алевтина Матвеевна немного постояла, разглядывая замерший у крыльца амбулатории милицейский автомобиль и скучавшего на крыльце вооруженного до зубов сержанта, а потом расстегнула сумочку и принялась сосредоточенно в ней рыться. Не прерывая своего занятия, даже не повернув головы, тихо, но очень отчетливо она вдруг произнесла:

— Вы напрасно сюда пришли. Он у себя дома.

Глеб не стал изумленно вертеть головой по сторонам, отыскивая того, к кому она обращалась. Он и так знал, что здесь никого нет, кроме него самого; следовательно, слова этой почтенной дамы были обращены именно к нему.

— Кто дома? — тихонько спросил он из кустов, мало что соображая, но понимая при этом, что терять ему уже нечего.

— Водитель Басаргина, — вынимая из сумочки пудреницу, сообщила Алевтина Матвеевна. — Он ранен в ногу, ночью к нему приходил врач. Советую вам поторопиться.

Глеб и сам уже понял, что надо поторапливаться. Начальник милиции мог быть кем угодно, но дураком он точно не являлся. Зная о ночном происшествии, он в два счета поймет, кто и зачем посетил под утро поселковую амбулаторию, и тут же отправится проведать больного — если не затем, чтобы устроить у него под кроватью засаду, то наверняка затем, чтобы гарантировать его молчание.