Волчья каторга

Шмат не договорил, потому что услышал шорох. Обернувшись, он увидел прямо перед собой того самого господина, с которым только что разговаривал.

Шмат открыл было рот, но вот сказать ничего не успел. Страшной силы удар обрушился прямо ему в висок, где-то внутри головы хрустнуло, затем голову обдало жаром, будто ее засунули в печь, но вот только не хватало силы, чтобы проорать в голос. Еще через мгновение боль прошла, и стало тихо и темно. А потом он провалился в бездну…

Через час Георгий уже поднимался по скрипучим ступеням «Каторги» на второй этаж. Громила беспрепятственно пропустил его, и Жора вошел в «кабинет» Марка. Тот при его появлении что-то писал в амбарную книгу, потом промокнул написанное и спрятал книгу в ящик стола. Он и правда походил на конторского служащего, занятого нудной и не интересной для него работой, не хватало лишь сатиновых нарукавников.

– Знаю, – вскинул на Георгия взгляд Марк. – Все уже знаю… – Он хмыкнул и добавил: – А ты молодчик. Затемнил[56] своим кастетом двоих, будто мух прихлопнул. Высоко складываешь…[57] Благодарность тебе от всего нашего общества, Сухорукий.

Георгий молча присел на стул, приготовившись слушать, поскольку Марк явно намеревался поручить ему еще что-то новенькое. И не ошибся. Пошарив в ящике стола, Марк извлек пожелтевший конверт и достал из него небольшую фотографическую карточку.

– Вот, – положил он снимок перед Георгием. – Этот господин – твое новое дело. Найти и списать «на глухую»…

Полянский взял карточку в руки. На ней был изображен господин в котелке с холеными усиками и длинным острым носом. Его глаза смотрели с фотографии прямо в глаза Георгия насмешливо и остро.

– Его погоняло «Ювелир», – продолжил Марк. – Бушлат не носил[58], по музыке не петрит. Какой масти не ясно: то ли он кассист, то ли наховирку шопенфиллер[59]. Работает всегда чисто. А вот долю «обществу» не шлет. Несправедливо… Засылали к нему человечка – поботать с ним насчет доли из его слама, так он нашего человечка взял и определил под красный галстух[60]

. Дюже стремный, но, по всему, – кочует[61]. Более о нем ничего не известно…

– Мне бы хоть наколочку одну, где его искать, – посмотрел на Марка Георгий.

– Одна крохотная наколочка имеется, как же без того, – в задумчивости промолвил после недолгого молчания Марк. – Ювелир этот все время один и тот же кабак посещает. Как забурится в него, так полдня и сидит…

– И что это за кабак? – спросил Георгий.

– Ново-Троицкий трактир на Ильинке, – сказал Марк. – Там купчишки богатые да биржевики из крупняков днюют и ночуют. Дела вершат, водку жрут. А он слушает, о чем они толкуют, да на ус мотает. Случается, знакомства заводит, в доверие входит. А потом кассу берет или магазин с рыжевьем[62] да сверкальцами

[63], и был таков…

– Я усек, Марк, – сказал Георгий. – Слам какой кладешь за дело?

– Полкосухи[64].

– Не мало ли за такого породистого ухаря? – хмыкнув, спросил Георгий, скорее, для блезира, нежели показать недовольство ценой.

– В самый раз, – подвел итог разговору Марк.

– Лады…

Георгий поднялся и вышел из «кабинета» главы уркаганской биржи города Москвы и окрестностей, простирающихся, по всему видать, до Урала, а то и до самой Сибири.

В коридоре было тихо: ни стонов и хихиканья проституток, ни говора фартовых, делящих добычу или договаривающихся о новом прибыльном деле. Верно, все «деловые» были на «работе».

Георгий прошел через трактир и вышел через низенькую дверь на улицу. Зима была уже на исходе: снег посерел, слежался, а кое-где уже замечались проплешины на скользких булыжниках мостовых.

Примостившаяся возле самых дверей торговка пирожками с ливером хотела призвать Георгия купить ее товар, но, окинув взглядом его пальто и шляпу, промолчала: это был явно не ее клиент. Тершийся возле нее шкет последовал было за Георгием, явно намереваясь стибрить у него «лопатник», уголком торчащий из кармана пальто, но Жора оглянулся и посмотрел на него так, что у шкета вдруг пропала всякая охота безобразничать.

Подходя к своему дому, Полянский увидел симпатичную барышню. Она стояла, прислонившись к столбу, и ела французскую булку. Лицо ее было румяным, но не от косметических средств, какими пользовались алюры и марухи мазов и воров, а от свежего воздуха и легкого морозца. Она так аппетитно откусывала булку, поглядывая при этом по сторонам и немного стесняясь, что Георгию захотелось есть.

А еще защемило в груди. В районе сердца. Там, где, сказывают, находится душа.

Нет, это не были угрызения совести или чувство раскаяния. Георгий никогда ни о чем не сожалел. Особенно о том, что уже сотворено. Все равно не воротишь и не исправишь, что ж зазря маяться. Это чувство было сродни тоске или нудящей боли. Ведь он мог стоять рядом с этой девушкой и вместе с ней есть французскую булку. Разделив ее с девушкой пополам…