Волчий паспорт

И с еще большим ужасом я подумал, что, если вдруг после моей смерти какой-нибудь злостный мой враг провозгласит меня гением и будет напечатано все, что я намарал, это станет самым страшным разоблачением за всю историю литературы.

Незнакомец, долбанувший полным собранием моих сочинений меня по голове, сам того не предполагая, выбил из нее немало дури, хотя и не всю. Иногда и собственной дури жалко. Какая-никакая, а своя.

Вот какую роль в моей жизни когда-то сыграл Евтушенковед Номер Один, сидевший за рулем кособокого красненького «жигуленка», двигавшегося по Кутузовскому проспекгу к Белому дому параллельно с потерявшимся танком, в чьем люке затравленно вертел головой танкист-таджик.

Евтушенковед Номер Один, как военный человек, понимал больше меня, какой страшный размол людей могут устроить зубцы армейской и кагэбэшной машины, если они будут запушены на полный ход, и не мог сам не бояться. Но он помог мне победить мой страх, как тот сосед на тропинке в лесу, и победил свой. А ещё мы победили и совместный страх перед нашими женами, устроившими нам обоим за наши революционные намерения головомойку под лозунгом: «Если тебя, дурака, убьют, домой лучше не возвращайся!»

Если бы от меня зависело, как называть в российском календаре день 19 августа, я бы назвал его День Преодоления Страха.

Автограф с ошибкой

Это Евтушенко. Пропустите его, — раздался шаляпинский бас из-под маски.

Маска-чулок была черная, шерстяная, с тремя узкими прорезями для глаз и рта.

Глаза были молодые, но пронизывающие. Во рту, из угла в угол губ, прогуливалась прозрачная детская карамелька.

Маска и голос принадлежали великану в пятнистой десантной форме, стоящему с автоматом у маленькой служебной двери Белого дома, как музейный рыцарь с опущенным забралом.

Он был одним из десантников, перешедших на сторону российского парламента, и маска не являлась театральным атрибутом. Никто еще не знал, чем все это кончится, и каждый из них мог попасть под трибунал — равно как за выполнение приказов, так и за их невыполнение. Все зависело от того, чья возьмет. Так что приходилось надевать маски.

К моему плечу величественно прикоснулась рука, только что привычно лежавшая на автомате, и, благодаря ее покровительству, я оказался внутри окруженного танками Белого дома.

Я ожидал увидеть все, что угодно, но только не то, что увидел.

В Белом доме ПОЧТИ НИКОГО НЕ БЫЛО.

В центральном холле, на мраморных ступенях лестницы, застланной партийно-красным ковром, сидело всего-навсего человек тридцать вооруженных десантников, явно не знающих, что предпринять. Лица у них были скучающие и неуверенные.

Закрыт был книжно-газетный киоск, где под витринным стеклом рядом стояли «Лолита» Набокова, «Исповедь на заданную тему» Ельцина, чудом сохранившаяся от живковских времен болгарская зубная паста и французские духи «Сальвадор Дали», из-за которых, казалось, выглядывал сам Великий Маг, изумленно крутя и без того закрученный ус и напрасно пытаясь осмыслить сюрреализм истории в его русском варианте.

Неизвестно как залетевший в Белый дом воробей перепархивал в гардеробе с одного пустого металлического крючка на другой, и номерки, задетые его лапками, чуть позванивали.

К стене с куском облупившейся штукатурки была приставлена лестница-стремянка, заляпанная белыми брызгами, а рядом с ней, на старой газете с фотографией Горбачева и Рейгана, пожимающих друг другу руки, стояло ведро с раствором, откуда торчала кисть маляра, который, видимо, счел самым умным сегодня не появляться.

Парламентский кот, однажды спасительно прыгнувший на стол президиума во время чьей-то занудной речи, сегодня напрасно скребся в дверь вскормившего его правительственного бу-фета, ибо тот еще не был открыт.

Коридоры власти вымерли.

Исчезли просители, готовые двумя застенчивыми пальчиками положить на уголок стола конвертик вежливости.

Исчезли чиновники, с не меньшей застенчивостью деликатно готовые этот конвертик как бы не заметить.

Исчезли жены чиновников, выносившие из того же буфета, куда скребся кот, набитые сумки, из которых, словно в фильме ужасов, высовывались то немецкие сосиски, как отрезанные пальцы в целлофановой упаковке, то кубинские бананы, как зеленые носы утопленников.

Только тень Воротникова, как статуя последнего коммунистического командора, обходила свои бывшие владения, скрывая под очками, полученными им в клинике ренегата партии — доктора Федорова, скупые мужские слезы.

Казалось, что танки окружили не последний оплот демократии, а пустоту.

И вдруг я увидел красный воздушный шарик.

Шарик выплыл из-за поворота пустого коридора власти, кажущегося бесконечным.

Шарик слегка подтанцовывал над ковровой дорожкой, волоча по ней кем-то упущенную нитку.

Вслед за воздушным шариком из-за поворота выскочил мальчик лет трех, пытаясь ухватить то нитку, то сам шарик, но они не давались в руки.

У мальчика была такая же кругленькая мордочка, как у шарика, если бы на нем чьей-то веселой кисточкой были бы нарисованы любопытные глазенки, вздернутый веснушчатый нос и губы бутончиком.