Волчицы из Машкуля

Ему показалось, что перед ним предстал переодетым в женское платье юный Ахилл, еще не успевший увидеть сияние меча Улисса.

И, либо под впечатлением только что увиденного, либо погрузившись в свои мысли, он так и не притронулся к ужину.

Девушка вскоре вернулась.

— Малыш Пьер готов вас принять, сударь, — сказала она.

Гость встал и пошел следом за Бертой. Чтобы осветить лестницу, она держала в руках, подняв ее высоко над головой, небольшую лампу, выхватывавшую из мрака ее лицо.

Он не мог оторвать глаз от ее прекрасных волос и красивых черных глаз, матовой кожи, покрытой здоровым молодым загаром; он не переставал восхищаться ее твердой и легкой походкой, напоминавшей поступь богини.

И с улыбкой, вспоминая Вергилия, который воплощал улыбку античности, он прошептал:

— Incessu patuit dea![6]

Девушка постучала в дверь одной из комнат.

— Войдите, — ответил женский голос.

Дверь отворилась, и девушка с легким поклоном пропустила вперед путешественника. Можно было заметить, что послушание не было главной ее добродетелью.

Путешественник прошел вперед, дверь за ним захлопнулась; девушка осталась снаружи.

XIX

НЕМНОГО ИСТОРИИ НИКОМУ НЕ ПОВРЕДИТ

По узкой, казалось, вырубленной в стене лестнице путешественник поднялся во второй этаж; когда перед ним распахнулась дверь, он увидел большую комнату, недавно построенную: стены ее были мокрыми от сырости, а из-под тонкого слоя штукатурки проглядывали голые доски.

И в этой комнате на грубо сколоченной сосновой кровати лежала женщина; в ней он узнал госпожу герцогиню Беррийскую.

Теперь все внимание метра Марка было приковано только к ней.

Жалкая постель была застелена бельем из тончайшего батиста, и только по роскошным белоснежным и шелковистым простыням можно было судить о том положении, какое эта женщина занимала в обществе.

Вместо покрывала кровать была накрыта пледом в красную и зеленую клетку.

Убогий камин из гипса, украшенный простой деревянной резьбой, обогревал комнату; единственной обстановкой здесь был стол, заваленный бумагами, а на них сверху лежала пара пистолетов.

На стуле, стоявшем у стола, валялся темный парик, а на другом стуле, у кровати, была набросана одежда молодого крестьянина.

На голове у принцессы был шерстяной головной убор со спускавшимися на плечи концами — такие носили местные женщины.

При свете двух свечей, стоявших на испещренном царапинами ночном столике из розового дерева, по всей вероятности случайном осколке обстановки какого-нибудь замка, герцогиня просматривала полученную корреспонденцию.

Однако большинство писем, лежавших на том же ночном столике под второй парой пистолетов, которые выполняли роль пресс-папье, еще не были даже вскрыты.

Мадам, казалось, с нетерпением ожидала прибытия путешественника, ибо, увидев его, привстала с кровати и протянула навстречу обе руки.

Путешественник с почтением приложился к ним губами, и герцогиня почувствовала, как на ее руку, которую ее верный сторонник держал в своей, упала слеза.

— Вы плачете! — воскликнула герцогиня. — Неужели вы принесли мне дурные вести?

— У меня щемит сердце, сударыня, — ответил метр Марк, — и мои слезы лишь говорят о моей преданности вам и глубоком страдании, каким я проникся, когда с огорчением увидел вас в одиночестве на какой-то вандейской ферме. А ведь я имел честь вас лицезреть…

Он не мог больше говорить; слезы застилали ему глаза.

Герцогиня закончила его фразу:

— Да, в Тюильри, не правда ли? На ступенях трона? Надо вам признаться, сударь, что там меня охраняли и мне служили гораздо хуже, чем сейчас, ибо в настоящее время мне служат верой и правдой преданные мне люди, а там меня окружали лишь корыстные и расчетливые придворные. Однако вернемся к цели вашей поездки, ибо, следует сказать, меня беспокоит ваша медлительность. Скорее выкладывайте новости, привезенные из Парижа! Они хорошие?

— Поверьте мне, сударыня, — ответил метр Марк, — сам я часто теряю хладнокровие, и мне трудно просить вас соблюдать благоразумную осторожность.

— О-о! — воскликнула герцогиня. — Пока мои друзья в Вандее проливают свою кровь, мои соратники из Парижа, оказывается, проявляют благоразумную осторожность. Вы теперь видите, что я была права, когда сказала, что здесь меня лучше охраняют и — самое главное — здесь мне лучше служат, чем в Тюильри.

— Лучше охраняют, сударыня, — это да, но лучше служат — нет! Бывает, что осторожность — залог будущего успеха.

— Сударь, — произнесла, теряя терпение, герцогиня, — я не хуже вас осведомлена о том, что происходит в Париже, и мне известно о начале революции.

— Сударыня, — твердым и звонким голосом произнес адвокат, — вот уже полтора года, как мятежи следуют один за другим, но ни один из них еще не перерос в революцию.

— Луи Филипп не пользуется популярностью.

— Не спорю, однако это не говорит о том, что Генриха Пятого в народе любят больше.

— Генрих Пятый! Генрих Пятый! — воскликнула герцогиня. — Моего сына зовут не Генрих Пятый, а второй Генрих Четвертый.