Волчицы из Машкуля

— В таком случае, — парировал адвокат, — позвольте заметить, сударыня, что он еще слишком молод, чтобы мы могли знать его настоящее имя; а потом, чем преданнее слуга, тем больше у него права говорить правду своему господину.

— О да, правду! Я требую, я хочу ее знать! Но мне нужна правда!

— Хорошо, сударыня. Вы хотите правду? Так вот она. К несчастью, у всех народов короткая память; французский же народ, то есть та его часть, что наделена материальной и грубой силой, являющейся первопричиной всех мятежей и порою даже революций, когда она ощущает влияние сверху, хранит в памяти лишь два великих события: одно произошло сорок три года назад, а другое — семнадцать; первое — взятие Бастилии, то есть победа народа над королевской властью, давшая нации трехцветное знамя; а второе — двойная реставрация тысяча восемьсот четырнадцатого и тысяча восемьсот пятнадцатого годов, то есть победа королевской власти над народом, принесшая стране белое знамя. Однако, сударыня, все великие события имеют свою символику; трехцветное знамя означает свободу, ибо на нем начертаны слова: "Знамением сим победишь!" Белое же знамя говорит о торжестве деспотизма, ибо на нем с обеих сторон можно прочитать: "Знамением сим ты побежден!"

— Сударь!

— Ах, сударыня, вы хотели правды, так дайте мне договорить до конца.

— Пусть будет по-вашему, но, когда вы закончите, то позволите мне, надеюсь, вам ответить.

— Да, сударыня, я буду просто счастлив, если вы сможете меня переубедить.

— Продолжайте.

— Покидая Париж двадцать восьмого июля, вы не могли видеть, с какой яростью народ раздирал в клочья белое знамя и топтал ногами лилии…

— Знамя Денена и Тайбура! Лилии Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого!

— К несчастью, сударыня, в памяти народной сохранились воспоминания о Ватерлоо; народ не забыл падение и казнь Людовика Шестнадцатого… И вы знаете, сударыня, с какой основной трудностью столкнется, по моим предположениям, ваш сын, последний оставшийся в живых потомок Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого? Это будет как раз знамя Тайбура и Денена. Если его величество Генрих Пятый, или второй Генрих Четвертый, как вы его удачно назвали, войдет в Париж под белым знаменем, он не сможет пройти дальше предместья Сен-Антуан: его убьют раньше чем он доберется до Бастилии.

— А если… если он вернется под трехцветным знаменем?

— Это еще хуже! Еще не дойдя до Тюильри, он будет обесчещен.

Герцогиня вздрогнула, но не произнесла ни слова.

— Возможно, вы говорите правду, — сказала она после минутного молчания. — Но какая это жестокая правда!

— Пообещав сказать всю правду, я сдержал свое слово.

— Но, сударь, — спросила герцогиня, — раз вы придерживаетесь таких взглядов, я не понимаю, почему вы служите делу, не имеющему ни единого шанса на успех?

— Потому что я поклялся не только на словах, но и в душе быть верным белому знамени, без которого и с которым ваш сын не сможет вернуться, и предпочитаю смерть бесчестью.

Герцогиня снова на некоторое время замолчала, а затем произнесла:

— Сведения, которые вы мне сообщили, не относятся к разряду тех, что были получены мною в свое время и побудили меня вернуться во Францию.

— Безусловно, сударыня. Но не следует забывать одной истины: если правда до царствующих особ порой и доходит, то до свергнутых монархов не доходит никогда!

— Позвольте заметить, что вы как адвокат любите парадоксы.

— В самом деле, сударыня, без парадоксов красноречие потеряло бы всю свою образность; только перед вашим королевским высочеством я не упражняюсь в изящной словесности, а говорю правду.

— Простите… Но вы сейчас сказали, что правда никогда не доходит до свергнутых монархов, — либо вы ошиблись тогда, либо противоречите себе сейчас.

Адвокат прикусил губу: он попал в собственную ловушку.

— А разве я сказал "никогда"?

— Вы сказали "никогда".

— Тогда предположим, что нет правила без исключения. И по Божьей воле я стал представителем этого исключения.

— Возможно, но я хочу вас спросить: почему правда никогда не доходит до свергнутых монархов?