Волгины

Анфисе показалось, — глубокий, облегченный вздох вырвался из груди сестры. Она нагнулась и увидела ее спокойное, строгое лицо, полузакрытые глаза.

Сердце Александры Михайловны остановилось.

16

С вокзала Валя возвращалась разбитая, грустная. Она села в трамвай с наполовину выбитыми взрывной волной стеклами, решив заехать сначала в институт, но по рассеянности, под еще неостывшим впечатлением разлуки с Виктором, проехала дна лишних квартала и возвращалась в институт пешком.

Словно матовая пелена заслоняла от нее весь мир. Она все еще видела, как носилки с Виктором засовывали на площадку санитарного вагона, как он пожимал ее руку и при этом испытующе смотрел на нее. Никогда не было Вале так грустно, как в эту минуту.

Виктора унесли в вагон, поезд тронулся, а она долго еще стояла на путях, пока кто-то не крикнул ей, чтобы она уходила.

Теперь ей хотелось как-то разрядить скопившуюся в душе тяжесть. Она зашла в опустелый, весь перекопанный на щели, осенний скверик, села на лавочку и дала волю слезам.

Старательно вытерев щеки, немного недовольная собой, что допустила на улице такую оплошность и испортила ресницы, она все же решила заглянуть в институт. Но там уже никого не было — ни директора, ни декана, ни студентов. В залах и аудиториях размещались красноармейцы-маршевики. Валю остановил часовой и, оглядев с ног до головы, предложил уйти.

Валя вышла из института, окончательно убитая. Еще какая-то часть ее души откололась от нее: «Может быть, я сделала ошибку, и мне надо было ехать с институтом?» — мелькнула в ее голове запоздалая мысль.

Мать встретила ее дома упреками:

— Ты же знаешь, мы уезжаем с госпиталем, а ты оставляешь меня одну. Где-то бродишь…

— Мы эвакуировали раненых, мама, — ответила Валя.

— Отец ничего не хочет брать с собой — ни посуды, ни постелей. Что за человек, — не понимаю. Как же мы будем жить?

— Ах, мама, так и будем жить, — с раздражением сказала Валя. — Будем жить, как все.

Валя не узнала комнат: все было сдвинуто с места, вещи разбросаны, пахло паленым сургучом, словно на почте, — какие-то люди опечатывали книжные шкафы.

— Мама, я не спала две ночи. Пойду отдохну, — сказала Валя и добавила совершенно разбитым голосом: — Немцы уже под Таганрогом. И мы не уезжаем, а уплываем на барже. По Дону до Калача, а оттуда поездом на Ташкент.

— На барже?! — всплеснула руками Юлия Сергеевна. — Хотя это, может быть, даже лучше. На поездах теперь страшнее…

Валя легла на диван, не раздеваясь, и быстро уснула. Ее разбудил шум передвигаемой мебели. Она открыла глаза и по звукам поняла: выносили вещи.

Пасмурный вечер угасал за окном. Ощущение чего-то непоправимого, навсегда утраченного давило Валю. Она вышла в столовую.

Юлия Сергеевна сидела на корзине, закрыв лицо руками. Валя почувствовала жалость к матери, опустилась на колени, прижалась к ее мокрому лицу щекой. Юлия Сергеевна взглянула на дочь опухшими от слез глазами.

— Все-таки мы уезжаем поездом, — сказала она. — Звонил отец, велел привезти в госпиталь вещи и ехать самим. Сегодня мы уже не будем ночевать дома.

— Мы сейчас должны идти? — спросила Валя.

— Да, он сказал — сейчас.

Юлия Сергеевна зарыдала.

— Мамочка, ну полно Успокойся же. Родная мамочка, — стала уговаривать ее Валя.

Они заплакали в один голос, прижавшись друг к другу.

— Куда? Куда мы едем? — глухо вскрикивала Юлия Сергеевна. — Когда вернемся? Бедный, милый наш Ростов!

Мягко стукнула дверь. Вошел Горбов. Одет он был подорожному — в темносиний костюм военного покроя и высокие сапоги.

При его появлении Валя быстро юркнула в свою комнату: она не хотела видеть Ивана Аркадьевича.

Горбов подошел к Юлии Сергеевне, сказал:

— Не волнуйтесь. Самое позднее через два месяца мы вернемся в Ростов.

Юлия Сергеевна жалобно смотрела на него, готовая опять заплакать.

— Все уезжают, все… Рассыпается наша жизнь, — вздохнула она. — Доживем ли мы до того часа, когда снова можно будет вернуться сюда?

— Надо дожить. Надо, — заговорил Горбов, прохаживаясь между корзин и стуча сапогами. — Я вот отправил свою лабораторию и результаты своих трехлетних опытов в Куйбышев, и мне кажется, — государство спрятало от фашизма какую-то часть моей жизни, самую ценную часть меня самого, мой мозг, мою идею. И мне не страшно теперь… Даже если что со мной случится, найдутся люди, которые будут продолжать начатое мной дело. Да и я не так уж прост. Я тоже живым в руки не дамся. Зачем думать о смерти? Я еду продолжать свою работу. И придет время — вернусь на старое место. Все мы вернемся. Верьте этому, Юлия Сергеевна.

— Я слабая, больная женщина, — развела руками Юлия Сергеевна. — Но я согласна с вами: надо верить. Иначе зачем же жить?

— Вот и отлично. Извините, я должен идти, я пришел попрощаться. Через два часа уезжаю.

Иван Аркадьевич поцеловал Юлии Сергеевне руку, попросил передать Валентине Николаевне свои добрые пожелания, глубоко вздохнул и вышел из комнаты.

17