Воля богов! (СИ)

   Из ближайших кустов раздался нахальный, грубый смех. Кусты затрещали и из них, пошатываясь, вылезло мерзкое пьяное существо. Это был сатир Марсий. Был он точно таким, каким положено быть сатиру: козлоногий, рогатый, пьяный, бескультурный, наглый, грубый, вонючий. Воспитание у него отсутствовало совсем, ему было всё равно, разговаривал ли он со смертными или с богами - в обоих случаях он был одинаково бестактен.

   "Запомни, барышня, не бывает отвратительных инструментов! - гнусным козлиным голосом заблеял он. - Отвратительные музыканты - они, да, бывают".

   Афина и Аполлон посмотрели на Марсия так, что даже камень понял бы, что он здесь не уместен, и убрался бы скоро и тихо. Но на сатиров такие взгляды не действуют.

   -- Вы бы слышали, как играл на этой свирели Парис! - продолжал козлоногий хам. - Вот это виртуоз!

   -- На этом играл Парис?! Это свирель Париса?! - закричала Афина.

   -- Да, это его свирель. Обронил, видимо.

   -- Какая гадость!

   Афина с ненавистью отбросила свирель и принялась мыть губы водой из ручья.

   -- Гадость это когда музыкальными инструментами так вот швыряются, - заметил Марсий, аккуратно поднимая свирель с земли. - А Парис играл прекрасно, когда был пастухом. Свирель и флейта - вот музыка природы. Пастух с кифарой это как осёл, запряжённый в боевую колесницу. Вы бы ещё арфу сюда притащили! Кифара - концертный инструмент, его место на сцене. Она на природе и не звучит вовсе.

   -- Кифара звучит везде! - категорично заявил Аполлон, в первый раз нарушая молчание. - Это лучший из всех инструментов, и сравнивать её со свирелью может только дурак, ничего не понимающий в музыке.

   -- Ай, какой горячий! - ухмыльнулся Марсий. - Готов спорить на что угодно, что я здесь сыграю на свирели лучше, чем ты на кифаре.

   -- Ну, попытайся! - угрюмо ответил Аполлон. - Но учти, если проиграешь, я с тебя шкуру спущу.

   Сатир заржал в ответ.

   -- Не бойся, не проиграю. Вот, пусть барышня нас рассудит.

   Он с нежностью поднёс свирель к губам и заиграл. Играл он виртуозно. Музыка это, пожалуй, единственный достойный предмет, в котором сатиры знают толк. Во всём остальном это грубые, наглые, вонючие козлы, но мало кто из людей разбирается в музыке лучше новорожденного сатира.

   Афина заслушалась бы этими чудными звуками, если бы не презрение, которое она сейчас испытывала к исполнителю, и не ненависть к Парису и ко всему, что с ним связано. Сейчас этот Марсий и эта свирель только ранили её нежную и чувствительную душу.

   То, что у Афины нежная и чувствительная душа, никто не смог бы заподозрить. У неё издревле была репутация суровой, не сентиментальной и практичной девушки. У неё не было матери - её родил Зевс. У неё не было детства - она родилась сразу взрослой. Отец взглянул на её лицо, скользнул взглядом по фигуре и, тяжело вздохнув, сказал: "Ну, ничего. Зато она, наверное, очень умная. Пусть будет богиней мудрости".

   Афина привыкла к тому, что все комплименты в её адрес касаются только её ума, она не считала, что если девушку хвалят за разум, значит больше её не за что похвалить, она привыкла к тому, что её называют совоокой, убедила себя в том, что сравнение с мудрой совой делает ей честь, привыкла считаться среди мужчин своим парнем, всегда носила доспехи и утверждала, что ей самой ничего от мужчин не нужно, кроме взаимопонимания безо всяких там непристойностей и дурацких нежностей. И она верила, что настоящих мужчин не заботит ничто кроме воинской доблести, а в девушках они ценят только их ум и богатый внутренний мир. Кокетство Афродиты она глубоко презирала, ей казалось, что ни один мужчина не может воспринимать эту глупую куклу всерьёз. Потому она и решилась предстать перед судом Париса, сулила ему славные подвиги, надеялась, что он оценит красоту ума и духовное богатство, которые невозможно не разглядеть в её совиных глазах.

   Но Парис оценил не ум Афины, не её целомудрие и не мужественное благородство её посулов, а прелести этой вертихвостки Афродиты и перспективы скотских утех с какой-то смертной красоткой. Как ужасен мир, в котором не ценятся ни героизм отважных мужчин, ни целомудрие мудрых девушек!

   Эти грустные мысли прервались вместе с музыкой свирели, и Марсий ехидно сказал: "Ну, пастушок, теперь ты покажи, на что способна твоя кифара!"

   Аполлон запел, медленно перебирая струны. У него был воистину божественный голос, который прекрасно звучал бы и без аккомпанемента, но музыка кифары доводила его пение до абсолютного совершенства.

   Когда он закончил, Марсий сказал:

   -- Вообще-то мы соревнуемся в музыке, а не в пении. Из-за твоего голоса кифару и не слышно вовсе.

   -- В музыке без слов нет смысла, - возразил Аполлон. - Тебе петь тоже не запрещалось.

   Сатир громко заржал.

   -- Играть на свирели и петь? Как ты это себе представляешь?

   -- Действительно невозможно. Ты, кажется, сейчас утверждал, что свирель лучше кифары, - ехидно напомнил Аполлон.

   Он перевернул кифару вверх ногами и снова заиграл. Получилось не хуже, чем когда он держал инструмент правильно.

   -- Можешь так? - спросил он Марсия.

   Марсий опять заржал.