Волхитка

Евдока наклонился, чтобы лучше рассмотреть отпечаток. Никаких сомнений не было – чёткий, настоящий след босого человека.

– Значит, правда? Матерь? – пробормотал он. – Вот ни хре… ничего себе…

И опять – в последний раз – он попытался оживить проклятое железо. Нет. Омертвело так, что чёрта с два… Евдока походил кругами около машины. Злой, угрюмый, он подумал: «Богоматерь! Ну и где ты с божьей помощью своей? Шевельни мотор, маманя! Сделай чудо!»

Подумал так – и обомлел. Нет, мотор, конечно, не завелся по-щучьему велению, по моему хотению, но чудо всё-таки произошло.

Вдали, где-то в светлеющей тайге, причудился звон колокольчика – в той стороне, откуда Стреляный приехал.

«Брошу грузовик, ничего с ним не случится, – подумал Евдока, выходя на дорогу. – Надо спешить. Подвезут поди, коль место есть».

Тройка белых лошадей из-за поворота вывернула.

Замедляя быстрый бег, лошади зафыркали, словно принюхиваясь, и – не дойдя с десяток шагов до человека, упряжка остановилась.

Ощущая сильное сердцебиение, Стреляный осторожно приблизился. Пустой возок был перед ним. Только белая шляпа красовалась на облучке. А в шляпе – крупные красные яблоки с необыкновенным ароматом Древа Жизни.

«Чудеса! – Евдока опять невольно перекрестился. – Неужели и правда Господь Бог на белом свете есть?»

18

Говорят, что раньше, до хлебопашества, в Сибири не было воробьёв, а теперь их развелось – тучами летают по полям, пасутся на мельницах.

Эти «тучи» первыми встретили Матёрого, когда он под вечер появился около старой бревенчатой мукомольни. Воробьи на крыше, на заборах так разверещались, так разволновались, перелетая с место на место, – Матёрый даже замер на минуту, чтобы люди его не заметили; во дворе стояло несколько саней и два грузовика.

Дожидаясь, когда помольщики погрузят свои мешки и съедут со двора, Стахей костлявым кулаком помял небритую щеку. Зуб ломило – спасу нет. Понимая, что на мельнице могут оказаться посторонние, никому не доверяя и всегда опасаясь засады, Матёрый надеялся: вдруг мельник за чем-нибудь выйдет во двор.

«Нет! Не выходит! Собака!»

Терпение лопнуло. Боль сделала его неосторожным.

Перемахнув через ограду, Матёрый схватился за железную дверную скобу и точно ожёгся – отдёрнул руку. Кожа затрещала, оставаясь лохмотьями на раскалённой морозом овальной скобе. Он поплевал на рану – сжал в кулак.

Посмотрел по сторонам. Воровато вошёл.

В просторном помещении мельницы вечно гулко и сумеречно. Свет электрических лампочек под потолком запорошила мучная пыль, густо витающая в воздухе… Мука оседала на воротник, на шапку, на лицо. Стахей не сдержался, громко чихнул и на минуту затаился за мешками. Крыса под ногами запищала – жирная, неповоротливая. Вылезла из-за мешка и, увидев человека, ничуть не испугалась. Не спеша поволоклась по коридору, длинным хвостом вычерчивая по полу, припорошённому мукой.

И у самого сильного – как ни крути – слабое место найдётся; Матёрый их терпеть не мог, этих тварей – в камерах, в бараках надоели. «Разъелась, гадина, как поросенок!» Он сильно пнул её в живот. Крыса хрюкнула, взлетая. Раскорячив лапы и вращаясь, она едва не влипла в бревенчатую стену; с бревна посыпалась мука, и на стене осталось тёмное пятно. Крыса шлепнулась на пол, дёрнула задними лапами и околела.

Сверху раздался недовольный голос:

– Ты что наделал? Чума болотная!

Заскрипела лестница. Показался старый мельник, похожий на привидение. Белые пимы на нём, телогрейка белая; рубаха, волосы в муке. Лицо укрыто мохнатой белопенной бородой.

Это был Штырёв Минай Аронович.

«Приведение» придвинулось к непрошеному гостю, мигнуло сердитыми глазками.

– Кто такой, чтоб хозяйничать здесь?

Матёрый демонстративно сплюнул под ноги старика.

– Ты что, не узнаешь? Здорово, Штырь!

Старик не сбавлял свой сердитый накал:

– Штырь – в стене торчит. А меня Минаем нарекли.

– Ох, ты, важный какой! Ну, отойдём куда-нибудь, поговорим. Может, вспомнишь. Или совсем уже мозги мукой запорошило? Так я могу продуть! – пообещал Стахей.

Мельник принимал его за очередного мужика-помольщика и потому продолжал хорохориться.

– Хорошо на того грозиться, кто угроз боится.

Не сдержавшись, Матёрый схватил его за грудки. Встряхнул, да так, что мука со старика посыпалась.

– Штырь! Скотина! Смелый стал?! А ну, смотри внимательно!

Приподнятый над полом, мельник задохнулся, узнав пришельца.

– Ма… ма… – пролепетал.

– Нет, не «ма-ма»! – передразнил Матёрый, поставив старика на пол и презрительно отряхивая руки. – «Па-па» пришёл. Пахан. Так что давай – чечёточку на пузе. Как в золотые юные года.

Штырёв засуетился. Лицо подобострастным сделалось. Они направились куда-то узким коридором. Шаги глушил размеренный скрежет жерновов. Молочною струей в сусек стекала свежая мука. Моложавый подмастерье рассыпал её, горячую, на деревянный чистый пол и ворошил грабаркой, охлаждая, чтобы сохранилась в ней «хорошая душа», как говорил Минай Аронович своему помощнику. Дальше охлажденная мука шла через грохот – крупное решето – и сортировалась по мешкам.