Волхитка

– Не поможет! – Он со стоном перевёл дыхание. – Нету, нету такого лекарства!.. Поехали, Сынок! В город поехали! Чертовщина какая-то! Не поверю, пока не увижу своими глазами!.. Доктор… доктор, – вдруг зашептал он доверительно и даже ласково. – А у этой волчицы… у неё точно такие же глаза… Юськины глаза! Я заметил, когда мы с ней сохатого стали раздирать. А ты заметил, доктор? Они такие синие-пресиние… с ободочком…

– Да, конечно, я тоже заметил, когда мы сохатого… – Врач спохватился и умолк, нервно постукивая пальцами по столешнице. – Давайте, я укольчик…

– Нет! Не надо! – перебил Стахей, царапая под сердцем. – У меня вот здесь своих укольчиков полно!.. За дурака принимаете?.. Где Юська? В какую больницу отправил?

Доктор, пугливо косясь на него, что-то быстро нацарапал на листочке.

– Вот. Пожалуйста.

Матёрый молча сгреб записку. Тяжело ступил с крыльца. Белую тройку от ограды стал отвязывать. Шагая следом, Стреляный вырвал поводья.

– Дай сюда! Не хозяйничай!

– В город! В город, Сынок! – бормотал Стахей, усаживаясь.

Когда они отъехали немного от больницы – едва не разодрались. Тройка встала посреди дороги. Они выскочили из саней.

– Да не могу я с тобой в город! Не могу! – Евдока стучал себя в грудь кулаком. – Дети у меня, пойми! Я сделал для тебя всё, что мог!.. Уволь!

– Ах ты, падаль такая! У всех дети, значит, а у меня – волчица, да? – зашипел Матёрый, вынимая пистолет. – Поедешь! Кроме тебя, мне опереться не на кого! Или прикончу! Уволю совсем!

«Подарил игрушку на свою же голову». Евдока подчинился. Но злость уже кипела в нём всерьёз.

– Спрячь, пока не отобрал!.. Присаживайся, дядя!.. Значит, так. Довезу до станции, а дальше – хоть стреляй, хоть режь на куски – я тебе не попутчик, Матёрый! Точка!

Вожжами огретая тройка рванулась – чуть пистолет не вылетел из руки Стахея. Он упал на дно кошевки и затих, продолжая из-под ресниц наблюдать за строптивым Сынком.

Тайга тускнела. Инеем по небу запушились первые созвездья в промерзающем воздухе. Далёкие вершины гор, деревья пропадали в разрастающейся мгле. И чем сильней сгущалась темнота, пугающая обыкновенного человека, тем спокойней становилось на душе Матёрого, любящего ночь звериной угрюмой любовью. Тьма обнимала его, обволакивала и сулила если не покой, то краткое отдохновение. Ночь казалась глубокой норой. И чем глуше ночи – тем глубже норы. И тем спокойнее было Матёрому.

Он заставил Сынка снять с дуги последний звенящий колокольчик. (Все колокольчики и бубенцы были сняты, а про этот забыли; он до сих пор не звенел, язычком зацепившись за что-то).

Евдоке было жутковато ехать в тёмной тишине, а Матёрому наоборот – уютнее. Сильное желание спрятаться, зарыться – в снег или в землю, подальше от всего живого! – наполняло душу Стахея.

Неяркий лунный свет вставал над перевалом, куда устремлялась дорога, ныряя в седловины и узловато извиваясь кругом заснеженных деревьев и утёсов. Округа мерцала морозными иглами робкого отсвета, бегущего по снегу, по кронам сосен и листвяков. Иногда встречалась могила на обочине – скромный, занесенный снегом холмик, увенчанный шоферскою баранкой.

«А у тебя и этого не будет! – мелькала в подсознании Матёрого догадка; тревожные мысли роились. – За себя я отвечу! Но и тех, кто мне зверя под кожу загнал, призову к ответу! Живыми буду грызть!.. – А потом он вздыхал, как будто отрезвляясь от кипящей ярости. – Нет! Это ни к чему. Всё это будет – злая цепь событий. Зло порождает зло – и так до бесконечности. Где-то цепь должна прерваться, кто-то должен найти в себе силы – прервать!»

Он приближался к горькому, печальному итогу, с необыкновенным наслаждением чувствуя под сердцем железный комок пистолета, как женщина, может быть, чувствует созревшего ребёнка своего, долгожданного и драгоценного…

21

Станция была – одна из многих тысяч, дремлющих в ту зиму посреди заснеженной России. Чем-то похожи они друг на друга, эти разъезды, полустанки и станции. Сиротские тихие домики, тесные улочки, лай собак в далёкой тёмной стороне; одинокий тополь на краю перрона, освещённого лимонным светом тусклой лампочки. По обыкновению здесь бывает пусто – поезда мимо подобных станций пролетают, как мимо столбов.

Но сегодня народ на перроне оживленно толкался, шумел. Пахло табаком, овчинами и растоптанным снегом.

Какой-то старик, поджидая поезд, сидел верхом на объёмном бауле, из-под руки смотрел во тьму, как Илья Муромец, вздыхал и кому-то рассказывал:

– А у нас чего? Какие новостя? Нюську Поливанову мужик вчерась едва ль не укокошил. Не слыхал?.. Ну-у, что ты! В живот пальнул, стервец, ага. Доветрулёт сегодня прилетал. Этот, как его? Санитарный доветрулёт. В город увезли, ага. Жива ли, нет – не знаю. Хорошая бабёнка, а дураку досталась, прости господи! – Старик опять ладошку прислонил ко лбу, как Илья Муромец. – Ни хрена не вижу.… У тебя глаза-то помоложе, глянь. Едет паровоз или мне блазнится?

Матёрый стоял поодаль, прислушивался, пряча лицо в воротник; бледное было лицо, перекошенное.