Волхитка

– Подоила, а опосля… – Олеська на пол посмотрела. – Кошке наливала… И сама пила.

Иван Персияныч крынку поставил на место. Глазами отыскал пушисто-черную, на подоконнике под солнышком пригревшуюся, мурку, перевел на дочку взгляд и в раздумье поцарапал бороду.

– Как вы тока не лопнули с кошкой. Это ж надо – столько оглушить! Нет, она стоит и улыбается, – заметил отец. – Пролила?

– Ну-у-у… как сказать?.. Корова дрыгнула ногой.

– Так и скажи. Зачем обманом занимаешься? Жалко мне, что ли? Хоть бы и выпила. Я просто удивился: было вроде вечером, а к утру испарилось наше молочко.

Слегка пристыженная Олеська быстро нашла себе дело – улепетнула во двор.

Солнце пригревало над Займищем, косматый пар тянулся от пригорков и словно бы горела грязь на огороде и за луговиной, где паслась кормилица по первотравью. Яркие лучи лоснились в лужах – золотыми шляпами подсолнухов. Над сараем и над избою слышалась рассыпчатая трель стремительной ласточки – длинные острые крылышки мелькали в воздухе. А когда касатка, на минуту успокаиваясь, опускалась на ветку, был виден её длинный хвостик с глубоким разрезом, напоминающим вилку.

Время от времени Олеська проказливо глядела то на корову, то на ласточку. А потом – с оглядкой на отца – доставала из кармана небольшое зеркальце, снова и снова желая узнать: «Я ль на свете всех белее?»

Однажды она стояла вот так вот за сараем, смотрелась, и вдруг оттуда солнечный зайчик выпрыгнул – ударил по окну, возле которого стоял отец.

«Зеркало, – подумал он. – И не первый раз уже. И чего это она стала заглядываться? И с молоком непонятки… Кошка вот ходит голодная…»

Олеська вроде созналась насчёт молока, но Иван Персияныч почему-то не мог отделаться от чувства, будто его дурачат, вокруг пальца водят.

Истинная причина исчезновения молока – забавная и грустная причина – открылась позже. И такая это была причина, которую сам отец ни за что бы не разгадал, если бы случайно не стал свидетелем странного «священнодействия».

Весенними днями, с прилётом первых ласточек, девочка придумала тайно умываться молоком, потому что где-то прослышала в деревне: кто при первых ласточках молоком умоется – будет бел, как сахар, бел, как снег на беловодских неприступных кручах.

«Глупая ты, глупая! – с болью в сердце улыбнулся Иван Персияныч, прихватив её однажды за таким занятием, но сам оставаясь невидимым. – Да если бы ты беленька была, да разве бы любил я тебя так, моё ты горюшко! А мне, дураку, и невдомёк, куда это ручьями утекает молоко…»

Кому-то, может, и смешно, а вот Олеське бедной не до смеха. Мало того, что молоком усердно мылась – она ещё и под луной догадалась голышом загорать, «забеливаться». Но эти фокусы отец не видел, иначе наподдавал бы ниже спины.

А между тем – ничего удивительного, что Олеське пришла такая курьезная мысль: загорать под луной.

Весною, в конце мая, когда ветер с облаками и тучами справится, прогнав за окоём, и установится тихая приятная погода – вечера на нашей беловодской стороне, лунные ночи можно разглядеть даже с закрытыми глазами, а уж если очи распахнешь – так всю душеньку и ломит яростным, ярким ликующим светом… Подобными ночами трудно дома усидеть. Идёшь на улицу, там торжество и тайна: лунный серебряный дым охватил огороды, деревья, дома… Неузнаваемые горы сахарно глыбятся вдали и преображенные долины – снегом ли сверкают, белоросами?.. Удалая сильная вода в Летунь-реке, сбросившая ледяные путы, не нарадуясь весенней воле, бурлит по стрежню, пенится кипящим молокой – хоть стаканами черпай, хоть ведрами… В чёрных омутах сегодня свет зажгли русалки, ну, а в тиховодах и подавно: на глубине трёх метров каждый камешек в лицо можно узнать в такие ночи. Любой окунишко, чебак да пескарь – белорыбицей оборачивается. Чёрный лебедь белую рубаху одевает. Чёрная душа светлеет у разбойников – уходят прочь с большой дороги. А что творится с березняками? Их как будто вырубили – нет березняков, не видно: растворились белокорые стволы в безбрежном лунном свете, ливнем льющимся с высоты. Всё кругом белым-бело. Вся земля – невеста. И, может быть, как раз в такую пору нашу сказочную землю стали звать-величать беловодской землей!

17

Молодое молодеет, а старое – старится. Тут никуда не денешься. Жизнь, она такая. Старый моряк, бог знает когда на бригантине пришедший на беловодскую землю, до того состарился, что уже и с печки-то не слезал цельными днями. «Моряк – с печки бряк!» – думал про себя стодесятилетний серебрянобородый, в последнее время хворающий дед, Иван Капитоныч. (Иван Капитаныч, так в деревне прозвали этого бывшего морехода).

Светлыми ночами, когда луна входила в полную силу, в избе трещали сверчки за печкой, да так трещали, так звенели струнами – Иван Капитаныч просыпался от этих окаянных «балалаечников», зудом зудящих под ухом, где болталась легендарная серьга, огоньком сверкающая там после того, как моряк Огненную Землю под парусами объехал.