Волхитка

С сожалением вздохнув – не поняли ребята, жаль – Иван Персияныч, не напрягаясь, в полусогнутых руках, будто щенков, протащил пьянчужек через чайную, – так он называл трактир, – дверь ногою открыл и, завернувши за угол, отойдя шагов с десяток, бросил в заснеженную канаву.

– Пить не умеешь – не берись, – посоветовал, отряхивая руки.

Кикиморов бутылку из кармана выхватил.

– Взорву, скотина! Расколю башку!

– Убери, – посоветовал Иван Персияныч. – Пригодится на опохмелку.

– А я сказал – взорву! – Кикиморов размахнулся.

Стреляный молча вырвал поллитровку с водкой и зашвырнул под обрыв – там раздался приглушенный мокрый хлопок.

Он снова в чайную ушёл, не оборачиваясь. Сел за столик. «Выпью чайку на дорожку, – подумал, подзывая полового, – и надо идти, а то Олеська там одна осталась…»

Сидя среди ямщиков, скотогонов, старателей, Иван Персияныч – втайне даже от себя – присматривался к парням. Жениха для подрастающей дочери интуитивно искал. Неплохие, в общем-то, ребята встречались за столиками. Но вот беда какая: после выпитого – особенно, когда хватили через край – молодые люди начинали преображаться: кто распускал павлиний хвост – красивее некуда; кто поросенком похрюкивал, засыпая в чашке с супом, кто становился жеребцом – на приволье рвался, к резвым кобылицам.

Ивану Персиянычу становилось грустно, тошно. Уходя домой, он думал: «Где мужики? Да неужели выродились? Мать моя родная! Да я в их годы жеребца на землю руками опрокидывал играючи. А эти?.. Только рюмку опрокидывать горазды!»

И всё-таки однажды он встретил парня, за которого дочку отдал бы – глазом не моргнул.

Вот такой был случай зимою в чайной.

Стреляный курил в углу за грязным дубовым столиком, от скуки дым пускал из уха и, потягивая кислое винцо, прищуривая глаз, крепким ногтем, как молоточком, сощёлкивал тараканов со столешницы. «Развелось их, – брезгливо думал, – как собак нерезаных!»

Потом гнусавый знакомый голос неподалеку послышался. «Это кто там? Опять «демонит» разоряется? – подумал Стреляный. – Всё неймётся ему, паразиту».

Демонит-Кикиморов, рыжий хамоватый хмырь из-за чего-то приставал к симпатичному широкоскулому парню, сидящему за соседним столиком.

– Ярыга! – гнусавил «демонит». – Пойдём, выйдем на пару ласковых!

– Я не Ярыга. Отстань.

– А кто ты?

– Чистяков.

– А мне на… на… – Гнусавый матюгнулся. – Хоть Чистяков, хоть Грязников. Пошли, сказал! А то притащу демониту, так рвану, что полетят клочки по закоулочкам!

Широкоскулый Чистяков кого-то ждал: внимательно посматривал на двери и от пьяненького «демонита» отмахивался, как от мухи. Но Кикиморов не унимался, лез на рожон, болтая без умолку. Чистякову надоело слушать оскорбления. Он медленно поднялся. Руку зачем-то запустил за пазуху – тоже как-то медленно, бережно.

Рыжий хмырь насторожился: нож достанет или кастет?

Но Чистяков сюда пришёл на свидание с кем-то, ждал свою подругу ненаглядную; на улице мороз.

Он осторожно вынул из-за пазухи просто чудом не помявшуюся крупную белую розу с шипами.

– Подожди немного, душеньки моя! – с улыбкой прошептал он цветку.

Положив ароматную розу на столик, он, развернувшись, такую сильную «серьгу» подвесил кулаком под ухо пьяному Кикиморову – с ног долой слетел и метров десять елозил по полу, как швабра. Через минуту, прочухавшись под столом, гнусавый, крайне удивленный, на четвереньках выполз оттуда. Посмотрел на розу, потом на рожу парня и пробормотал трезвым голосом:

– Тьфу, какая пакость. Ошибка вышла. Спутал. Виноват.

Чудак Чистоплюйцев в это время находился в чайной. Он подошёл, понюхал розу, наклоняясь над столом, и по-отечески обнял Чистякова.

– Господа ямщики! – воскликнул Петюня, поднимая рюмку. – Я так своим скудным умишком сужу: пока такие парни есть на свете – мы будем жить!

«Да, прекрасный парень. Петюня зря не скажет, – приглядываясь, подумал Иван Персияныч. – Вот такого бы найти мне для Олеськи! Пойду, познакомлюсь…»

14

Скучать, грустить в пустынном доме Олеське некогда. Трудолюбивая девчонка подрастала. Куда ни посмотрит – везде себе дело найдёт. Уборку надо в доме снова учинить. Телогрейку, рукавицы или шубу штопать – себе или отцу. Маринады всякие – если дело осенью – готовить на зиму; варенье из чёрной смородины, из клюквы да брусники– ягоды вдоволь на Чёртовом Займище. По хитроумной подсказке отца Олеська научилась готовить смеси какие-то из глицерина, скипидара и жидкого мыла; натирала окна и старательно драила шерстяною тряпочкой – стёкла в стужу не запотеют и мёрзлой коркой не зарастут… Олеська давно уже квашню сама на хлеб замешивала. С коровой сама управлялась лет, наверно, с шести – всех забот не перечесть у этой добросовестной хозяюшки.