Волнолом (СИ)

— Заставлять — плохо. Человека, зверя, цветок. Лучше не уско… не ускоривать, не давить. Понимаешь?

— Да-да, Варя. Продолжайте, пожалуйста.

— Но если надо, очень надо, тогда…

Травница присела на корточки и приложила к почве ладонь. Закрыла глаза и зашептала что-то беззвучно. Со лба скатилась крупная капля пота. Воздух над клумбой заструился и задрожал. Варя убрала руку, и Генрих увидел, как из земли пробивается зеленый росток — тянется вверх, распускает тонкие листья. Когда стебель поднялся дюймов на десять, она сказала:

— Дальше не буду. Трудно.

— Этого хватит, — заверил Генрих. — Огромное вам спасибо.

Подумал — да, инструмент отменный. Если девица в Дюррфельде обладала такой же силой, то могла по наущению Сельмы сделать с бароном, что пожелает. А потом подчистить ему память и отпустить. Ведь если «надо, очень надо», то можно. Требовалось лишь подтолкнуть ее. Шепнуть из будущего — не верь, мол, этому хлыщу, он плохой. Или что-нибудь в этом роде…

— Мы пойдем. До свидания, Варя.

— Прощайте.

Генрих потянул Ольгу к выходу.

Глава 18

— Знаешь, — сказала Ольга, — в следующий раз, когда куда-нибудь соберешься, езжай лучше без меня. А я дома посижу, подожду. Чтобы ничего такого больше не слышать. Почему она со мной попрощалась? Что значит — не увидимся больше? Я к ней заезжаю периодически, цветы выбираю, ну и вообще…

— Не обращай внимания. Может, она просто неверно выразилась. Язык еще не совсем освоила, ну и вот. Все образуется.

— Врешь ведь. И не краснеешь.

Генрих ничего не ответил — просто открыл перед нею дверцу локомобиля. Дождавшись, когда она заберется внутрь, сказал шоферу, что теперь надо ехать в парк. Дело приближалось к полудню.

Площадка перед парком была пуста — ни единого экипажа. На воротах висел замок. Сельма, очевидно, зашла через другой вход. В том, что она уже на месте и ждет, Генрих не сомневался.

— Зачем мы здесь? — Ольга озиралась недоуменно.

— Так надо, Оля. Прости.

— Что…

Он не дал ей закончить фразу — начертил руну феху и, глядя в глаза, сказал:

— Сиди в экипаже. Не выходи. Если я не вернусь через полчаса — уезжай домой.

Вылез наружу и приказал шоферу, используя ту же руну:

— Ждать инструкций. Не удивляться.

Несколько раз глубоко вздохнул, унимая сердцебиение. Поднял глаза к небу. Брюхатые тучи громоздились над головой, тужились, пытаясь исторгнуть переношенный снегопад.

Генрих приложил ладонь к замку на воротах, и тот, пропитавшись морозным светом, рассыпался на осколки. Трюк, подсмотренный когда-то у Сельмы, удался сейчас почти без усилий. Свет будто сам лип к Генриху, спеша выполнить любую команду.

Он шел по пустым дорожкам, огибая безлюдные павильоны. Гирлянды, растянутые между столбами, тихо колыхались под ветром.

Сельма ждала его у помоста, на котором когда-то (казалось, месяцы и годы назад) пел незадачливый куплетист. Стояла, подняв воротник пальто и сунув руки в карманы. У нее за спиной маячил человек-клякса.

Где-то далеко пробили часы.

— Успел, — похвалила Генриха ведьма. — А то я уже хотела на тебя разозлиться.

— Да, успел. Злиться не на что. Можешь сдаваться со счастливой улыбкой.

— Юмор у тебя так себе. Да и вообще, поговорить мы успели ночью. Поэтому…

Чернильный слуга, повинуясь ее кивку, шагнул-перетек вперед.

— Давай, Нерожденный.

— Стой! — Генрих выставил руку перед собой. — Не спеши, Ротмайер!

Тот будто споткнулся на полпути.

— Ага! Она зовет тебя Нерожденным, но реальное имя не произносит. Знаешь, из-за чего? Чтобы ты был не человеком, а вещью…

Говоря это, Генрих краем глаза следил за Сельмой. Она не вмешивалась — слушала с интересом.

— Ротмайер — такую фамилию тебе записали. Она досталась от деревенского плотника. Но настоящий твой отец — Роберт фон Вальдхорн. А мать звали Яной. Слышишь? У тебя были отец и мать, как и у всех людей…

Генрих изобразил в воздухе руну манназ, означавшую «человек». Нерожденный стал обретать черты — почти как минувшей ночью, только на этот раз процесс не остановился на полпути. Лицо и тело оформились окончательно, лишь цвет оставался темным, как у эбеновой статуэтки.

— Беда в том, Ротмайер, что все это — в другой жизни. А в нынешней — тебя нет. Нет, понимаешь? Ты просто не состоялся…

Шагнув к Нерожденному, Генрих начертил у него на лбу вертикальный штрих с косой перекладиной. Руна наудиз — «нужда», «лишенья», «беда».

— Ты — лишний, Ротмайер. Сорняк на грядке этого мира. Существовал только до тех пор, пока не мог себя осознать. Но теперь-то ты знаешь, правда? Понимаешь, что тебе здесь не место?

Эбеновая фигура пошевелилась, желая вцепиться Генриху в горло, но одеревеневшие руки перестали повиноваться. Раздался сухой отчетливый хруст, словно ломался хворост. Ноги статуи вросли в грунт, и Генрих увидел чернильным зрением, как корни, спазматически дергаясь, тянут из нее силу. Земля забирала то, что выросло по ошибке. Фигура на глазах иссыхала, теряя последние капли света. Теперь это была лишь мертвая деревяшка, торчащая, как чурбан на забытом капище. Генрих пнул обрубок ногой, и тот рассыпался в трухлявую пыль.

— Ух ты! — азартно воскликнула «фаворитка».