Вольный стрелок

Так она и трудилась. Меняла фирмы (в ту пору они выскакивали, как поганки после дождя, и так же мгновенно исчезали – какая незаконно обогатившись, какая законно развалившись), меняла непосредственных начальников и временных хозяев. И не было им числа, этим негодяям. (Да пройдут их дочери и сестры тем же путем, прости меня, Господи.)

Время было сложное. Новая экономика активно сплеталась со старым криминалом. Пошел процесс отмывания денег, накопления (награбления) первичного капитала. И многое число фирм, АО, ТОО, ООО, СП и пр. занималось совсем не той деятельностью, которая декларировалась в их учредительных документах.

Криминал выходил из подполья на легальное положение. Благо условия для этого были созданы идеальные.

Криминал устанавливал свои законы, свою мораль, свои принципы. Создал свой мир – мир, где торжествовали деньги и сила, невежество и подлость, ложь и страх. Где женщине было отведено вполне определенное место, конкретная биологическая роль.

В этом мире Вита существовала как в дурном сне, в кошмаре.

Страшно, омерзительно, но ведь пройдет, ведь что-то ее разбудит, и она вздохнет с облегчением: Боже, все это только снилось, все это навсегда позади и скоро забудется!

(Не все ли мы так же живем? Зажмурясь, уткнувшись в подушку: вот утро настанет – и вновь кругом светло и чисто. И все кошмары – позади.)

А в настоящих снах Вита все еще летала. Тяжело, задыхаясь от напряжения, но летала.

И только раз она приоткрыла глаза, освежила душу чистым вдохом – когда повстречала Мещерского. Он случайно, бездумно воспользовался ею среди своих трудов, но сделал это так нежно, ласково и бережно, будто давно, сильно и преданно любил ее.

И Вите вдруг показалось, что на свете есть нормальные люди, которые могут уважать женскую душу и не оскорблять женское тело.

Ее прекрасная улыбка (правда, это случилось позже), как сказочный цветок посреди зловонного болота, улыбка, которая никому доселе не предназначалась и не принадлежала, нашла своего подлинного хозяина – так же, как и собачья преданность Анчара…

…Все это очень мило, даже трогательно. Но Вита, так же как и Анчар, вряд ли имеет какое-то отношение к загадочному конверту. Разве что самое косвенное.

Об этом – подумать: реальным это отношение может быть только своим возможным влиянием на принятие Мещерским какого-то важного в этом смысле решения. Отношения с Витой могли толкнуть его, например, на яростную месть. Вы издевались над бедной девочкой, так и я вам устрою балет на сковородке. По-детски звучит? Возможно. Но кто знает, что сейчас творится в душе Мещерского?

Вот именно. Надо, надо об этом подумать. И не завтра, а сейчас. Я твердо знал, точнее, я был в этом уверен: Мещерский прекрасно помнит о конверте. И он ни за что не отдаст его Баксу. Даже если тот подвесит рядышком за волосы Серого и Анчара и раздует под их голыми пятками жаркие угли в каменном мангале.

Мы будем орать до вылупления глаз, а Мещерский будет упрямо хмуриться и качать головой, пожимать плечами. Ему будет жалко нас. Но он благословит нас на подвиг.

Во имя чего? Уж он-то знает. Но не скажет.

Однако у Серого такая профессия: узнавать то, что не хотят сказать добром…

Все, хватит, перерыв. Рекламная пауза. На вилле дураков.

Я вошел в гостиную, остолбенел в дверях. Моя нижняя челюсть не то чтобы отвисла, она прямо-таки сорвалась вниз, едва не пробив мне грудную клетку.

Гостиная сияла светом. Разным. Но больше всего от зажженных повсюду свечей – на стенах, на накрытом столе, на рояле, в потолочной люстре. И свечей не какого-то кислого стеарина, а «воска ярого», который прихотливо-задумчиво стекал горячими янтарными каплями, похожими на слезы тихой радости, теплых воспоминаний о давно минувшем.

Свечей было так много, свет их был так ярок, что казалось, от его жара плавилась и теряла формы вся подлинная бронза и сусальная позолота всех этих подсвечников – шандалов, кенкетов, канделябров (во набрался Серый терминов).

Но это еще что. У большого окна светилась живописная группа. Мещерский беседовал с дамами. Князь был в ослепительной фрачной паре. Фрак сидел на нем, как на дирижере филармонии. Дамы были в настоящих старинных бальных платьях (голые стройные шейки, голые плечи, почти обнаженные груди) и в драгоценностях.

Я всегда наивно полагал (Серый, он серый и есть), что чем меньше на женщине лишнего, тем больше выигрывает в подаче ее красота. К тому же думал и так: некрасивую женщину не украсят даже бриллианты (скорее, наоборот, подчеркнут ее недостатки), а вот воспринимать во всей полноте и очаровании женскую красоту они только помешают. Как упавшая на розу жухлая листва с соседнего дерева.

Я ошибался, стало быть. Тут дело обстояло иначе. Наши дамы блистали своей красотой в достойной ее оправе. Что и говорить, если со вкусом подобрана дорогая рама, творение мастера приобретает новые достоинства, играет новыми красками.