Волшебник

Томас понимал, что год за годом его жизнь вступала в противоречие с жизнями Клауса и Генриха. Клаус мыкался, не зная, где осесть; Томас спокойно жил в Пасифик-Палисейдс. Генрих был беден, Томас всегда имел хороший доход. Клаус и Генрих отличались неизменностью суждений, Томас вечно колебался. Они были резки, он осторожен. Теперь, когда их не стало, ему больше было не с кем спорить, разве что с Эрикой. Однако Эрика стала такой раздражительной, что спорить с ней было себе дороже.

Каждый день прогуливаясь с Катей по пляжу, Томас не переставал замечать молодых людей в плавках. Однако вместо того, чтобы изобразить усталость и присесть, разглядывая какого-нибудь красавца, Томас садился на песок, потому что и впрямь чувствовал усталость. И все же он уносил с собой их образы и нянчился с ними до утра. Он был изумлен, когда Катя обнаружила в бумагах Генриха рисунки толстых голых женщин, совсем как пятьдесят лет назад в Палестрине, когда Томас украдкой перебирал бумаги у брата на столе.

Теперь ему было легче сконцентрироваться на статьях, чем на романах или рассказах, написать всего несколько абзацев, а затем перечитывать книги. Впрочем, Томас знал: стоит ему найти волнующую тему для романа, и он снова будет просыпаться ни свет ни заря.

После визита в Веймар он начал получать просьбы от граждан Восточной Германии, которые просили защитить их от властей. Обычно Томас переправлял эти письма писателю Иоганнесу Бехеру, которого знал в двадцатые и который был близок к властям на Востоке. Томас гадал, как поступил бы Генрих, живи он на содержании восточногерманского правительства. Ему хотелось думать, что в Восточной Германии брат оставался бы таким же бескомпромиссным, каким был всегда.

Когда в антикоммунистическом журнале вышла статья под заголовком «Моральное затмение Томаса Манна», в которой его называли «американским попутчиком номер один», именно Агнес Мейер обратила его внимание на эту публикацию.

– Всех, кто с вами связан, просили вас защитить, – сказала она.

– Я не попутчик. Я не поддерживаю коммунистов.

– Одних слов недостаточно. Сейчас не время увиливать. Грядет новая война, и это война против коммунизма.

– Я противник коммунизма.

– Поэтому вы посетили Восточную Германию и вас там чествовали как героя?

Когда отель в Беверли-Хиллз отказался проводить мероприятие с его участием под предлогом того, что Томас – коммунист, он уже не мог обвинить Генриха с Клаусом в том, что они чернят его репутацию человека хладнокровного и разумного. Бесполезно было обвинять в этом Брехта, который жил в Восточном Берлине. Томас решил, что ниже его достоинства заявлять в газетах, что никакой он не коммунист. Гораздо сильнее его тревожила мысль, что в современной Америке он утратил не только моральный авторитет, но и статус знаменитости.

Это развязывало ему руки. Будь живы Клаус и Генрих, они критиковали бы инфантилизм, распространявшийся в американском обществе. А теперь и он мог себе это позволить, и тем смелее, чем непримиримее становились его критики. Например, посетить обед по случаю дня рождения У. Э. Б. Дюбуа[16] или подписать петицию в защиту супругов Розенберг. Если бы захотел, он мог бы послать поздравления по случаю дня рождения даже Иоганнесу Бехеру и подвергнуться осуждению палаты представителей, которая напомнила бы ему, что второй раз неблагодарных к столу не зовут.

Катя, как она говорила, по пронзительному тону звонка всегда угадывала, что звонит Агнес Мейер. В таких случаях она велела брать трубку Эрике. Та начинала с копирования отцовского голоса, позволяя миссис Мейер некоторое время распространяться о политических новостях, которые Томас одобрял или не одобрял, затем со смехом признавалась, что на проводе Эрика – та самая особа, к которой Агнес относилась с открытым презрением.

В последний раз Агнес спросила ее:

– Почему вы не возвращаетесь в Германию?

В тот вечер Эрика устроила непристойное представление, излагая голосом Агнес Мейер ее политические взгляды вперемешку с сексуальными фантазиями, особенно подчеркивая, как ей хочется, чтобы Волшебник сжал ее в объятиях и ублажил своим магическим жезлом.

Однако к идее вернуться в Германию следовало отнестись с большим вниманием. Когда сотрудники ФБР снова пришли к Эрике, она потеряла терпение.

– Да, я сказала им, что я лесбиянка. Разумеется, я лесбиянка! А как они думали? Лесбиянками были королева Виктория, Элеонора Рузвельт, Мэй Уэст и Дорис Дэй. Они это проглотили, пока я не добралась до Дорис Дей, и тогда один из них заявил: «Нет, мэм, Дорис Дэй – нормальная американская женщина». Я так хохотала, что ему пришлось принести мне стакан воды. Когда он вышел, его коллега сказал, что они будут против предоставления мне американского гражданства и если я покину страну, то могу больше в нее не въехать.