Волшебный фонарь

А в десяти первых домах шла жизнь. В четвертом доме была гостиница, в которой уже давно никто новый не поселялся, а все жили старые жильцы с семьями, с молодыми женами, с малыми детьми, иногда с тещами, и в окнах сушилось белье. В десятом — коммерческий магазин «Акорта», где можно было купить только черный сатин, крабы и шампанское. Шестой — дом иностранных рабочих, где жили тяжеловесные немцы, механики фирмы «Демаг», в синих картузах с витым шнуром, и их толстые голубоглазые жены, и длинноногие веснушчатые дочки-подростки, — шумные семейства, которым тут же в немецкой столовой жарили свиные отбивные величиной с блюдце, пекли сдобы и калачи, контингент, который выпивал каждый день бочку пива.

Теперь я шел по этой знакомой и совсем незнакомой улице и словно сквозь туман, среди многочисленных новых, сияющих стеклом и алюминием домов узнавал те первые, до боли старые и голые.

Я отсчитываю дома, чтобы найти мой — пятый дом.

Вот он, все такой же, только чуть потемневший, чуть словно, он и пониже.

Сколько раз входил я в эту дверь под бетонным козырьком, и козырек теперь кажется особенным, теплым, именно только здесь таким. Но не вижу того, кто входил в эту дверь. Всех вижу, помню лица, улыбки, походку, слышу голоса, — только себя не вижу. Какой же я был тогда — в кожаной куртке, в кожаных штанах. Даже отражения в зеркале не помню…

Стою и гляжу на дом и не могу насытиться. И мне кажется, он тоже смотрит на меня и помнит меня.

Вот оно, мое окно на четвертом этаже, второе с края, большое, трехстворчатое. Там, казалось, повисла гигантская зеленая бабочка. Вглядевшись, я понял — это листья фикуса. Я жду — может, появятся тени той моей жизни. Сказочная возможность вдруг увидеть самого себя молодого потрясает.

Долго стоял я так и ждал, но окно мое было темное, немое. Хозяин или на смене, или на собрании, или в гостях выпивает. Кто он? И приходят ли к нему в этой комнате те же мысли, что и мне, снятся ли ему те же сны? И счастлив ли он и какая у него судьба? Чем-то он все-таки связан со мной.

А вот рядом крохотное окошко. Это даже была не комната, а кладовая, переделанная в комнату, и там поселилась девушка.

Она появилась совсем неожиданно. Просто однажды ночью, когда я пришел, я увидел там свет и услышал шорох, тихонький, осторожный, как шорох ласточки. А утром она мелькнула — худенькая, стриженая, печальная. Кто она, откуда, зачем приехала и есть ли у нее мать, отец, сестры, братья? Она успела уже повесить на окно яркую занавесочку, поставила цветочек на подоконник, и окно ожило, улыбнулось и говорило людям, что там живут.

Она была одна, все одна. Я никогда не слышал там голосов, ни мужских, ни девичьих, не слышно было и гармошки или гитары, как в других комнатах. Тихо было, как в келье. Вот она приходила, поворачивала ключ, дверь, скрипнув, отворялась и тотчас же, скрипнув, захлопывалась. И больше уже ни звука. А свет в замерзшем окошке был легкий и смутный и отчего-то казался мне таким печальным.

Как она жила, о чем думала, какие книги читала? Однажды в воскресенье утром я к ней постучался.

— Сейчас, сейчас, — поспешно ответили за дверью.

— Можно у вас немного соли, — сказал я.

— Простите, нет у меня соли.

На меня грустно смотрели милые, разноцветные, как у котика, глаза. В зеркале отражалось солнце. Я успел заметить аккуратный белый половик, а на стену она повесила открыточки и фотографии, устроила так свое гнездышко — уютно и чистенько.

— Не скучно вам? — сказал я.

Она взглянула на меня и промолчала.

Так я ничего о ней и не знаю. И все мне кажется, что я пропустил что-то очень хорошее, что мимо моей жизни прошел близкий человек.

Вот о чем я думал, когда ко мне подошла женщина с авоськой и спросила:

— Вы кого тут ищете?

Что ответить ей? Что я ищу самого себя?

Я взглянул на нее, и что-то знакомое мелькнуло в этом добром морщинистом лице. Неужели это она? Она?

— Это ведь пятый дом? — спросил я.

— Нет, седьмой.

Оказалось, что я стоял не у того дома, в сутолоке перепутал, а мой — вот, следующий. Я иду туда. Но уже не могу восстановить того первородного чувства узнавания, тоску воспоминаний и, махнув рукой, ухожу.

*

С ночного неба порошит тонкая, теплая металлическая пыль. И этот щемящий, терпкий, серный газок металлургических печей жадно вдыхаю и вдыхаю, как запах сена. И будто не уезжал отсюда, а все время был с этими дымами и огнями, с этим вселенским грохотом, где все полно великого вечного значения и ничто не поддельно, не фальшиво.

Снова я там, где был юным, совсем мальчиком, еще до всего, до войны, до всего, что было потом, что стряслось со мной потом.

Бегут с веселым свистом маленькие, грудастые, похожие на танки комбинатские паровозики, и гремят над эстакадой поезда, и от трамвайного круга сплошным темным потоком идет ночная смена в тоннель.

Время зачернило все копотью — и вход в заводской тоннель, и электрические часы, и самую эстакаду. Во всем уже старая, путиловская обжитость, уютность, установленность.