Воображение мира

В документах советской эпохи встречается сокращение: когда писали прописью даты, тысяча девятьсот такой-то год нередко оказывался «т/д шестьдесят вторым». Такие мелочи оказываются неожиданно пронзительны и важны для представления эпохи. Удивительно, как работает этот механизм достоверности. Казалось бы, ерунда, чепуха, а почему-то думаешь об этом т/д как о чем-то страшно важном. Например, твои родители женились не в 19…, а в т/д. И Бродского судили в т/д и Ахматова умерла в т/д. И весь проклятый XX век помещается в это убогое, равнодушное, тупое и бюрократически изворотливое т/д. Такая, что ли, ранящая находка.

Мир нынче снова погружен в колбу с концентрированной неопределенностью. Мы внутри мощной сингулярности, смешения и борьбы различных картин реальности, из конкуренции которых дальнейшее развитие системы может пойти в кардинально ином направлении, возможно все, кроме сохранения непредсказуемости. Внутри такой сингулярности время замедляется, как оно медлит внутри гравитационной линзы. Мир видится нам завязшим в янтаре хаоса, а для стороннего исторического наблюдателя эти недели окажутся ненаблюдаемыми: невозможно погрузиться в мгновение, в которое выпадает жребий.

История вообще с трудом поддается наблюдению, не то что анализу, и порой нужны тысячелетия, чтобы как-то осознать происходившее. Нам понадобились двадцать веков, чтобы хоть что-то понять о временах Второго Храма.

Мне кажется, происходящее опасно, болезненно, но преодолимо так же, как и кошмар. Достаточно очнуться и тряхнуть головой – оставить надежду на мнимое и подойти к окну, как лицо кошмара поблекнет и растворится в рассвете будущего. Ибо чем тяжелее транспорт, вошедший в крутой поворот, тем вероятней, что он вылетит с дороги. В то время как легкие средства передвижения справляются с изменением траектории значительно лучше. Иными словами, чем легче человек на подъем, тем проще ему увернуться, очнуться от кошмара.

Осень

Что такое вещие сны? Может быть, мы проживаем жизнь дважды? Что значит часто снящийся дом? Нет, не отчий, всего лишь тот, что достался внаем, и в нем бы жить-поживать, но приходят черные воды, проседает фундамент, и жизнь на чердаке – разве жизнь? Или снится грузный красивый мужчина в крупных дымчатых очках, лобастый, он выставил в сад телевизор и кресло. В саду глухо шлепаются яблоки, у кресла стоит ящик с портвейном. Мужчина поправляет берет, подтягивает кашне и срезает пробку. Режет на блюдце антоновку, но прежде вдыхает, приблизив к лицу, и громко зовет: «Степан Сергеич, кушать подано!» Вскоре скрипит калитка. Осенний сад на закате полон печали и золотых нитей. Куда-то летят, вдруг закричав, утки, и слышно, как на реке в самых сумерках торопится засветло моторная лодка. Вскоре покажется луна, и уйдет сосед. Полнолуние – значит, заморозки поутру. Холодом тянет с реки. Слышно, как в сапогах протопали рыбаки в ночное, октябрь – налимий месяц. Человек встает, чтобы пройтись по саду. Луна медленно следом за ним протекает в спутанные ветви. Вещие сны нам даны, чтобы припоминание не отличить от будущей ночи.

Печальный воин