Вопль археоптерикса

Дали фрицу лист бумаги и карандаш. Тот, полусидя, полулежа, трясущейся рукой нацарапал холм и крест на нем.

– Dort, – проговорил он и откинулся назад. Посмотрел на меня. Даже где-то и с интересом гад посмотрел, дошло или нет.

«Там», значит. Я кивнул.

– Товарищ капитан, можно я за топором пойду? – спросил Костя, он сидел у костра, подтесывая картинно полено на щепу для растопки.

Петр Иваныч тихо, отвернувшись от фашиста, сказал мне:

– Пусть идут, Миша, за топором этим. Одним рубить не дело. Там махины в три обхвата остались, непонятно, как не зацепились за них, когда садились. Мелочь-то всю поваляли. Сегодня вокруг такой елки пропрыгал часа два и плюнул, что понадкусал. А они ведь растут, быстрее надо.

Я посмотрел на радиста. Прислушивается, ухо навострил.

– Пойдете, Костя, со штурманом пойдете. Алексей, окинь там еще хозяйским глазом. Ножи… может, лебедка найдется.

– Рубаху еще одну бы свежую соорудить. – Петр Иваныч почесал бороду, потом поскреб себя по груди, завшивленность демонстрирует, что ли. – Парашюты их приволочь бы. А разрешите, товарищ капитан, и я пойду. У меня взгляд-то этот, хозяйственный, острее будет, и унесем поболе.

– Останься в лагере, Петр Иваныч, а то еще тебя транспортировать придется с ногой больной. К тому же я уйду на просеку, а Проша тут один. Не военный человек.

– Я могу, – встрял Проша, оглядываясь на всех, – я могу остаться один.

– Можешь, но лучше не надо. С утра выдвигайтесь, – сказал я Алешке. – До вечера вернетесь. К вечеру я вам навстречу пойду, помогу тащить.

– Поклажу на спины приторочим, как вещмешки, нормально дойдем, не суетись, – ответил Алексей.

Штурман сидел напротив у костра. И он, и Петр Иваныч, Константин, и даже Проша, и я сам – все держались напряженно, усмешки, ухмылки, черт знает что такое. Алексей отвел раздраженный взгляд от согнувшейся в корнях гинкго фигуры и сказал:

– Пойду и я после обеда отмечусь на просеку. Которое ты, говоришь, дерево понадгрыз, Петр Иванович?

До обеда еще было далеко, птеродактилей сырых мы глотать пока не научились, и все разбрелись по делам в ожидании.

Костя развел огонь, повесил котелок, опалил горящим суком птеродактиля и принялся ощипывать тушку. Петр Иваныч с печальным видом сидел рядом.

– Махорка кончилась, – сказал он и встрепенулся:

– Может, у фрица есть?

Он, выхватив пустую папиросную пачку, странным образом завалявшуюся в кармане, потряс ею в воздухе, ткнул в нее пальцем.

– Есть?

Немец вдруг улыбнулся и протянул руку, потом понял, что пачка пустая и что это его о куреве спрашивают, помотал головой. Пошебуршал щетиной, провел трясущейся рукой по затылку, потер шею. Оторванный воротник торчал теперь у него слева, как заломленное собачье ухо. Немец нащупал его, дернул и оторвал совсем, посмотрел с недоумением и сунул в карман штанов. Нервничает, тоже курить хочет. А кто здесь не хочет?

Поэтому вечером, вернувшись в лагерь, застав Галюченко за изготовлением широкой короткой доски, я не удивился. Заметил – он так от тоски по куреву отвлекается, что-нибудь да затеет. В последние три дня резко прибавилось домашней утвари. Может, точно помогает? Надо попробовать. Правда, Алексей и Костя, да и я сам, чего уж там, злились, как огня боялись этих бытовых улучшений, окапываний здесь. Страшно, как задумаешься, что обустраиваешься навсегда. Навечно. Но отлет так сильно затягивался, от работы валились с ног, а когда можно было бы и отдохнуть, получалось так, что и отдыхать-то ты здесь не хочешь. Надо было просто что-то делать, чтобы не сорваться, не свихнуться. Я видел, как зависает иногда Костя у костра, штурман кораблики принимается мастерить, Петр Иваныч строгает и строгает ножом. Нарезал нам ложек, как дураки, черпаем суп из птеродактилей деревянными ложками. Нет, это все замечательно, но хочется туда. Пусть там война, пусть даже, может, убьют в первый же боевой. Но туда. К людям.

На вопрос, чем это он занимается, вместо того чтоб дело делать, бортстрелок ответил длинным вступлением:

– Вот ты, товарищ капитан, без бани воевать можешь? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Можешь, если не долго. А долго, так ночью вшей колотить придется, на войну сил не останется. Чем лучше солдату живется, тем больше у него сил на главное дело. Да и не только солдату. Любой человек жизнь обустраивает и благодаря этой обустроенности дело делает лучше. А в яме грязной только свинья живет, так она и не делает ничего, только сало растит.

При воспоминании о сале украинец вздохнул, но делиться гастрономическими мечтами не стал. Посчитал объяснения достаточными.

– А доску где взял? – уже мирно поинтересовался я. Такую доску из ствола дня два топором тесать, не меньше.

– О! – обрадовался Галюченко. – Сам посмотри, откуда взял, здесь недалеко – пошел и уже пришел.