Ворон: Полное собрание сочинений

В молодости доктор Темпльтон много путешествовал, побывал в Париже и сделался последователем Месмера. Исключительно месмерическими средствами он сумел облегчить жестокие страдания своего пациента; и этот успех, естественно, внушил последнему известную степень доверия к идеям, на которых основывались эти способы лечения. Но доктор, подобно всем энтузиастам, добивался полного обращения своего ученика в свою веру, в чем и преуспел настолько, что больной согласился подвергнуться целому ряду опытов. Частое их повторение привело к результату, который в наши дни потерял интерес новизны и никого не удивит, но в то время, о котором я пишу, был еще крайне редким явлением в Америке. Я хочу сказать, что между доктором Темпльтоном и Бедло установился мало-помалу весьма определенный и сильный rapport, или магнетическая связь. Я не стану, впрочем, утверждать, что этот rapport превосходил пределы обыкновенной усыпляющей силы, но сама эта сила достигла высокой интенсивности. Первая попытка вызвать магнетический сон не удалась. На пятой или шестой успех был не полный, и то после долгих усилий. Только двенадцатая увенчалась полным успехом. После этого воля пациента быстро подчинилась воле врача, так что, когда я познакомился с ними, сон наступал почти мгновенно по желанию магнетизера, даже если пациент не знал о его присутствии. Только теперь, в 1845 году, когда подобные чудеса совершаются чуть не ежедневно тысячами, решаюсь я сообщить то, что кажется совершенно невозможным.

Темперамент Бедло был в высшей степени впечатлительный, раздражительный, восторженный. Он обладал богатым и пылким воображением, которое, без сомнения, возбуждалось еще сильнее под влиянием морфина. Морфин он поглощал в огромных количествах и, положительно, не мог обойтись без него. Обыкновенно он принимал сильную дозу тотчас после завтрака или, точнее, после чашки кофе, так как ничего не ел по утрам, а затем отправлялся, один или с собакой, бродить среди пустынных холмов, которые тянутся к юго-западу от Шарлоттесвилля и известны под громким именем Скалистых гор.

В один пасмурный, теплый, серый день, в конце ноября, в странное' междуцарствие времен года, которое называется индейским летом, мистер Бедло, по обыкновению, отправился в холмы. День прошел, а он не возвращался. В восемь часов вечера, не на шутку встревоженные его продолжительным отсутствием, мы собирались отправиться на поиски, как вдруг он неожиданно явился. Чувствовал он себя как будто неплохо и пребывал в более веселом настроении духа, чем обыкновенно. Он рассказал странные вещи о своей прогулке.

— Вы помните, — начал он, — что я оставил Шарлоттесвилль около девяти часов утра. Я прямо направился в горы и часов около десяти вступил в ущелье, совершенно неизвестное мне. Я с большим интересом пошел по его извивам. Пейзаж, окружавший меня, вряд ли можно было назвать грандиозным, но мне нравятся такие пейзажи своим невыразимо безотрадным видом. Пустыня имела вид безусловно девственный. Мне казалось, что нога человеческая еще не ступала по этим зеленым лужайкам и серым скалам. Вход в ущелье до того незаметен, что я, пожалуй, и в самом деле был первый путник — первый и единственный путник, проникший туда.

Густой и совершенно особенный туман, или дым, свойственный индейскому лету, навис над местностью, что, без сомнения, усиливало странное впечатление. Туман был так густ, что я ничего не видел на расстоянии двенадцати ярдов. Тропинка, по которой я шел, была крайне извилиста, а солнца не было видно, так что я скоро утратил всякое представление о направлении. Тем временем морфин оказал свое обычное действие, придав необыкновенную яркость каждой детали внешнего мира. В шелесте листьев, в зелени былинок, в форме трилистника, в жужжании пчелы, в блеске росы, в дыхании ветерка, в слабом аромате леса мелькал веселый рой поэтических и бессвязных образов.

Увлеченный этими образами, я бродил в течение нескольких часов, пока туман не сгустился до того, что мне пришлось пробираться ощупью. Тут невыразимое беспокойство овладело мною — род нервной дрожи и нерешимости, — я боялся ступить, думая, что вот-вот слечу в пропасть. Вспомнились мне также странные истории о Скалистых горах, о диком и свирепом племени, населяющем их пещеры и пропасти. Тысяча смутных грез осаждали и угнетали меня, грез тем более мучительных, чем они были туманнее. Но вдруг до моего слуха долетел грохот барабана.