Ворон: Полное собрание сочинений

— Заметьте дату рисунка, — сказал доктор Темпльтон, — вот она, едва заметная, в уголке — 1780 год. В этом году был нарисован портрет. Портрет удивительно сходен с оригиналом — моим другом мистером Олдебом, с которым я познакомился и подружился в Калькутте, во времена губернаторства Уоррена Гастингса. Мне было тогда всего двадцать лет. Когда я впервые увидал вас в Саратоге, мистер Бедло, меня поразило ваше удивительное сходство с портретом. Оно-то и побудило меня познакомиться с вами, искать вашей дружбы и, наконец, заключить соглашение, в силу которого я сделался вашим постоянным спутником. Мною руководило отчасти, а может быть и главным образом, воспоминание о покойном, но также и болезненное, не лишенное примеси страха любопытство, которое возбуждали во мне вы сами.

Описывая видение, явившееся вам среди холмов, вы описали с мельчайшей точностью индийский город Бенарес на священной реке Ганг. Мятеж, схватки, резня — действительные происшествия во время восстания Шеит-Синга, случившегося в 1780 году, когда Гастингс едва избежал смерти. Человек, бежавший с помощью веревки из тюрбанов, был сам Шеит-Синг. Отряд в павильоне состоял из сипаев и английских офицеров под начальством Гастингса. Я тоже был в этом отряде и всеми силами старался воспрепятствовать необдуманной и роковой вылазке офицера, павшего на улице от отравленной стрелы какого-то бенгалезца. Офицер был мой лучший друг. Это был Олдеб. Вы увидите из этой рукописи, —  тут доктор вытащил из кармана записную книжку со свежеисписанными листами, — что в то самое время, когда вы переживали все эти происшествия в холмах, я описывал их здесь, дома.

Спустя неделю после этого разговора в шарлоттесвилльской газете появилась следующая заметка:

«С глубоким прискорбием сообщаем о смерти мистера Августа Бедло, джентльмена, завоевавшего общую симпатию граждан Шарлоттесвилля своим приветливым характером и многими достоинствами.

В последние годы мистер Бедло страдал невралгией, которая нередко угрожала роковым исходом, но эта болезнь послужила только косвенной причиной его смерти. Ближайшая причина очень странного характера. Несколько дней тому назад, во время прогулки в Скалистые горы, он схватил легкую простуду, сопровождавшуюся приливами крови к голове. Чтобы облегчить состояние больного, доктор Темпльтон прибегнул к местному кровопусканию. Были приставлены пиявки к вискам. В поразительно короткий промежуток времени пациент скончался: оказалось, что в банку с пиявками попали случайно несколько ядовитых пиявок, которые водятся в здешних прудах.

Одна из них присосалась к малой артерии на правом виске. Ее сходство с медицинской пиявкой повело к ошибке, к несчастию непоправимой.

NB. Ядовитая шарлоттесвилльская пиявка отличается от медицинской своим черным цветом и червеобразными движениями, напоминающими движения змеи».

Я говорил с издателем газеты об этом замечательном случае и между прочим спросил его, почему фамилия покойного напечатана без е Bedlo[327].

— Вероятно, у вас есть какие-нибудь основания, — заметил я, — но я всегда предполагал, что эта фамилия пишется с е на конце.

— Основания? Никаких, — отвечал издатель. — Это просто опечатка. Фамилия Bedloe всегда пишется с е и, сколько мне известно, никогда не писалась иначе.

— Ну, — проворчал я, уходя от него, — видно, и впрямь правда чуднее выдумки. Ведь Bedlo без е — это Oldeb

навыворот? А он уверяет, будто это опечатка.

 ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЕ

Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком ужасные, чтобы стать законным достоянием литературы. Обыкновенно романисту надлежит их избегать, если он не хочет оскорбить или оттолкнуть читателя. Прикасаться к ним подобает лишь в том случае, когда они освящены и оправданы непреложностью и величием истины. Так, например, мы содрогаемся от «сладостной боли», читая о переправе через Березину, о землетрясении в Лиссабоне, о чуме в Лондоне, о Варфоломеевской ночи или о том, как в калькуттской Черной Яме задохнулись сто двадцать три узника. Но в этих описаниях волнует сама достоверность — сама подлинность — сама история. Будь они вымышлены, мы не испытали бы ничего, кроме отвращения.

Я перечислил лишь некоторые из знаменитейших и величайших исторических трагедий; но самая их огромность потрясает воображение ничуть не меньше, чем зловещая сущность. Мне нет нужды напоминать читателю, что из длинного и мрачного перечня людских несчастий я мог бы извлечь немало отдельных свидетельств подлинного страдания, гораздо более жестоких, нежели любое из этих всеобщих бедствий. Воистину, настоящее горе, наивысшая боль всегда единственны, неповторимы. И коль скоро испить до дна эту горькую чашу приходится лишь человеку, а не человечеству — возблагодарим за это милосердного Творца!