Воронеж – река глубокая

Он втаскивает меня на сцену. Я вижу Любу, она когда-то играла Василису Прекрасную в пьесе «Финист ясный сокол». Она еще пела старинный романс в бомбоубежище, когда Воронеж рушился под ливнем бомб с немецких самолетов. Она бежит навстречу. Тоже целует. Я оттираю губную помаду со щек... Они ведут меня в уборную, она же кабинет директора, касса. В уборной я наталкиваюсь на Орла Беркута, Женьку, старого лютого врага с соседнего двора. Какие радо­стные встречи! Он, в русской косоворотке, делает присе­дания... Кажется, один Женька не теряет головы от радости.

— Здорово, Вася! — говорит он басом, продолжая делать приседания.

— Ты-то как тут оказался? — удивляюсь я.

— Он у нас танцор,— говорит тетя Люба. Хотя какая она теперь мне тетя, просто Люба.— Ну, Алик, где Рогдай, где мама? Кого из наших встречал? Сядь, Алик, сядь, места нет, мешаешь. Сейчас мой выход, ты ничего не рассказывай. Где воевал? За что медаль дали? Алька, Алька! Ты уже почти мужчина!

— Вещь! — цокает языком Женька и осторожно пальцем дотрагивается до медали.

Прибегает Боянов:

— Люба! Люба! Иди! С богом... С богом, дорогая! Алик, сегодня первый концерт в родном городе. Собы­тие! Он войдет в летопись Воронежа. У меня припрятана бутылка шампанского. Крест святой, не вру! Люба, кончай обниматься, иди, зритель ждет. Я и так зубы заговаривал... Иди, родная. Ох! Ну, иди!

Он перекрестил Любу и сел. Он почти не изменился. Весельчак, чудесный дядька, комик, сосед.

— Говорят, оперетту откроют,— выкладывает ново­сти Боянов и подмигивает.— Соберем труппу. Валенти­нова не помнишь? Сейчас в Свердловской оперетте, перетянем. Мы с ним на пару работали. Тенора нет... Разыщем. На каскадную бросим жену Валентинова. Ладно, рассказывай о себе. Где воевал?

Актеры — легкие люди и неприхотливые. В каких только переплетах они не бывали! И мокли под дождями, и замерзали в пургу, и задыхались от жары, и прятались в оврагах от артобстрелов. Сколько они перенесли, и каждый вечер выходили на эстраду и выступали, точнее — работали, волновали людей, облагораживали.

Они, как врачи, лекари душ людских.

Старозаветная старушка, забившись в угол, раскры­ла большой чемодан, из чемодана выпрыгнули две болонки. Иллюзионист чертыхался... У него не ладилось с бумажным цветком. Балалаечник настраивал инстру­мент... Женька делал разминку, приседал вокруг стола, далеко выбрасывая ногу. Каждый был занят своим делом. Из зала доносилась песня тети Любы. Голос у нее стал с хрипотцой. Она изменилась, но я еще не понял чем.

— Знаешь,— Боянов закурил, дым пустил в кассу. В фанеру стучали, кричали, требуя билетов.— Зна­ешь,— повторяет он,— хор Массалитинова... Молодец мужик! Сохранил состав. Даже, представь, пополнил. Одну певицу нашел под Лосево. Мордасову. Услышишь. Поет страдания, заслушаешься. Сама сочиняет, сама исполняет. Вторая Ковалева. Ей-богу, не вру. Пред­ставляешь, состав хора семьдесят пять человек? Прав­да, политотделу фронта спасибо. Политотдел спас. Подкармливал. Будет называться «Государственный хор русской песни Воронежской области». Да и сам Массалитинов молодец! Ему орден нужно дать... Война, понимаешь, а он песни Воронежской области собирает... Между прочим, у нас область певучая. Хор Пятницкого почти весь из нашей области. Поездил я по глубинке, в кокошниках ходят... Понял? Ладно, ты о себе расска­жи...

Я рассказываю. Приходит тетя Люба... В зале требуют ее, она целует меня, выбегает, возвращается...

— Рассказывай, рассказывай...

И опять убегает. Поет на «бис».

Потом мы говорим, говорим, пытаемся слушать друг друга и не слушаем, и каждый о себе...

Актеры выходят и уходят. Боянов достает шампан­ское. Хлопает пробка... Мне достается полстакана. Шампанское не нравится — квас, я не понимаю вкуса вина. И чего им восхищаются? Из вежливости пью. Боянов убегает:

— Норму не трогать!

— Выпей, выдохнется...

— Сейчас...

Но возвращается через полчаса, довольный и пьяный не от вина, а от аплодисментов. Я не думал, что аплодисменты так сладостны для актеров.

— А где живете? — спрашивает Женька.

— Дома...

— Он же разбит.

— Мы в подвале.

— Что я вам говорила? — сказала тетя Люба.— Проглядели. Я говорила, что кто-то живет в нашем Доме артистов.

— Вы заходите, мы окопались в бывшем бомбоубе­жище.

— Не приглашай, придем.

Концерт окончен! До встречи, дорогие земля­ки! — доносится со сцены.

Потом мы прощаемся... Я возвращаюсь к девчонкам.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Ревела радиола. Крутили Утесова и Шульженко. Посредине зала топтались «линдачи». Танцевать «лин- ду» считалось особенным шиком. Пары переваливались, как медвежата, далеко отставляя то правую, то левую ногу, притопывая, приседая... А на «периферии» сновали мальчишки, здоровались, знакомились, обменивались новостями и остротами, вроде «Хай Гитлер сдохнет» или «Я курю один сорт сигарет «Чужбек». Очень много женщин танцевали парами, наших девчонок расхватали военные. Верка танцевала с Зинченко. Они танцевали строго, «классически», Зинченко водил, вытянув руку, задевая другие пары.