Воронеж – река глубокая

Он замолкал, увидев, что на животе правофлангово­го рядового Шуленииа торчит пузырем гимнастерка.

— Сено-солома! — приходил в гнев младший лейте­нант, подбегал к Шуленину и закручивал пряжку ремня.

— Раз! Два! Три... Подбери живот! Видели? Четы­ре! Четыре наряда вне очереди, сено-солома! Распусти­ли животы... А это что еще за партизаны жмутся? Отойди на десять метров!

Последние слова относились ко мне и Рогдаю. На­прасно мы прятались за спину рядового Сеппа, орлиный глаз командира видел на три метра в землю. Нас он безжалостно выгонял из строя. Мы портили и без того далеко не гвардейский вид роты: в нее присылали солдат из госпиталей, ограниченно годных к строевой службе.

Наведя порядок, младший лейтенант успокаивался, раздавалась долгожданная команда, и строй двигался в направлении кухни. Рогдай и я следовали за строем короткими перебежками на дистанции десять метров.

- Запевай! — требовал младший лейтенант.

Пролетели кони шляхом каменистым,

В стремени привстал передовой.

И поэскадронно бойцы-кавалеристы,

Натянув поводья, вылетели в бой.—

запевал кто-нибудь.

Рота дружно подхватывала припев, чеканя шаг на подступах к кухне:

В бой за Родину,

В бой за Сталина!

Аэродром, куда нас забросила судьба, был захолу­стным, километрах в тридцати от фронта,— его не беспокоили ни немцы, ни командование. Он развернулся вдоль луга, куда недавно гоняли колхозных коров щи­пать траву. В рощицах прятались всевозможные служ­бы, капониры с самолетами, вокруг рощиц затаились зенитные батареи, взлетной полосой служил луг, на котором для маскировки ровными рядами стояли копны сена. Собственно, не копны, муляж — на каркас из лозняка наложили тонкий слой сена, вечерами, когда оживал аэродром, копны убирались, чтобы не мешать взлетам и посадкам самолетов.

На аэродроме сидела эскадрилья «чаек», безна­дежно устаревших в первые же дни войны бипланов. Эскадрильей она только называлась, потому что в ней было всего три самолета, остальные давно посбивали. Их продолжали величать истребителями, хотя «чайки» выполняли задачи ночных бомбардировщиков — лета­ли по ночам за линию фронта, бомбили немецкие тылы и переправы на Дону.

Погода стояла хорошая. Луг был сухой; взлеты и посадки происходили без аварий.

Жили бойцы роты охраны в четырехместных па­латках, разбитых в сосняке. Здесь было чисто и светло.

По уставу подъем происходил в шесть. Он касался лишь меня и Рогдая да рядового Сеппа, дяди Бори,— он тоже не ходил через сутки в наряд и поэтому не имел права спать после команды «Подъем». Все остальные либо были в наряде, либо возвращались из суточного наряда, так что по уставу могли спать до обеда.

— Навязали на шею иждивенцев! — ворчал млад­ший лейтенант Прохладный, грозно поглядывая на нас.— Право слово, ДРВ, сено-солома!

ДРВ... В армии любят сокращения. Числились мы в БАО. В переводе на нормальный русский язык это озна­чало — батальон аэродромного обслуживания. Еще бы­ли БЗ — бензозаправщики, НП — наблюдательные пункты, ЧП — чрезвычайные происшествия, ОВ — от­равляющие вещества, а также и очередная взбучка, РГД, РПД, ЧМО. С легкой руки младшего лейтенанта Прохладного мы превратились в ДРВ — «Двух раз­гильдяев Васиных».

Младший лейтенант Прохладный был кадровым военным. Про свое звание он говорил с презрением: «Курица — не птица, младший лейтенант — не чело­век». Дело в том, что за какие-то провинности Про­хладному осенью сорок первого года сняли два кубика. Правая щека у него синела крапинками тола, и от глаза к уху шел красный шрам.

Прохладный не уважал должность командира роты охраны БАО. Он душой был войсковой разведчик. Даже походка у него выработалась пружинистая, крадущая­ся. Он внезапно останавливался, прислушивался, как глухарь после песни, и крался дальше.

С первых дней младший лейтенант невзлюбил нас с братом: придирался к гражданскому виду. И лишь после того, как нам нашлось дело — приставили к ба­не — и мы стали «уполномоченными по заготовке бан­ных веников», УПЗБВ, ротный несколько подобрел.

Баню срубили у родника. Сделали из бревен и дерна запруду, стеклянная ледяная вода скапливалась перед запрудой. Кругом вились лопухи, огромные, как уши слонов. Воду в баню носил рядовой — дядя Боря Сепп.

Рогдай и я безжалостно драли ближайшие березки, связывали ветки в веники, веники развешивали сушить­ся на веревке. На дверях бани был приколот строгий приказ коменданта аэродрома, в котором каждому под­разделению «для помывки» отводились определенные часы и дни недели, но на практике приказ нарушался ежедневно.

Заваливались технари, расхватывали веники, про­рывались в предбанник, раздевались, забирались на полки и начинали «помывку» без всякой команды, а те, кому положено было в это время быть на их месте, сиде­ли на поляне, курили, рассказывали байки и ждали, когда у «налетчиков» заговорит совесть.

Трудно понять, как люди в жаркие дни могут парить­ся в еще более жаркой бане? Летом куда приятнее сходить на реку, поплавать, понырять, чем хлестаться вениками до умопомрачения, подзадоривая друг друга шутками.

Солдаты вываливались на поляну размякшие, крас­ные и довольные.