Воронеж – река глубокая

Старший сержант сделал серьезное лицо и уставился на молодых зенитчиков.

— Вы — человеки... Кусочки мяса. А сколько про­тив вас железа направлено! Танки, самолеты, пулеметы, подводные лодки разные там, торпеды-переторпеды.бом- бы-перебомбы и прочие колючие заграждения. Заводы работают, машины работают — техника! И все, чтоб вас убить. На одного человека... Раньше-то вышел, топором помахал — и вся музыка. Теперь подумаешь — и не веришь. Лучшие немецкие генералы головы ломают, как тебя побыстрее на куски разорвать. А твоя обязан­ность— всего-навсего: четко, как в цирке,— видели небось, как в цирке артисты под потолком прыгают,— вот так же и ты обязан красиво снаряд к восьмидесяти­пятке подать. Ты свое делай. И генералы немецкие войну проиграют. Делай! Убили первый номер... Второй, ста­новись на его место! Быстро. Ты, ты, слышишь, заменяй­ся! Пошел! Давай! Давай! Засекаю время!

Старший сержант вскочил, поднял над головой, как гранату, «Павла Буре».

— Пошел! Слева, с того ложка, три танка... Немец! Прет! Разворачивай ствол. Ты какой снаряд взял? Отставить! Эх!..

Старший сержант опустил руку, сморщился, каза­лось, что он собрался плакать на старости лет, даже усы у него уныло обвисли.

Ну что будешь делать? — обратился он к нам за сочувствием.— Вы хоть объясните, что по танку не осколочным — бронебойным. Чему в тылу обучали? Как слепые кутята...

- Дядя Федя, ты криком сбиваешь,— сказал на­водчик.

Во время боя шуму больше.

— Шум не крик. К шуму привыкнуть можно, к крику не привыкнешь.

- Лады,— согласился дядя Федя.— Перекур!

Старший сержант говорил странно, растягивал бук­ву «о», точно был влюблен в этот звук.

Люди устали. Так устали, что, глядя на них, тоже хотелось упасть на землю и отлежаться. Один стащил сапог. Он не умел заматывать портянку, на пятке у него был прорвавшийся волдырь.

Иди сюда! — позвал старший сержант.— По- кажь ногу! Эх-ма, шляпа! Приложи подорожник.

Сидя на ящике полевого телефона, дядя Федя тоже снял сапог, показал, как нужно пеленать портянкой ногу. Что было любопытно — у старшего сержанта пор­тяночки были беленькие, мягкие, у молодого бойца — с черными потеками, грубые, грязные.

Дядя Федя упеленал собственную ногу, как мать ребенка.

— Понял?

— Все равно собьется,— ответил красноармеец.

— Врешь, не собьется. Гимнастерку не простирни, но портяночки выполоскай, разгладь... Жизнью будешь ногам обязан. У нас был чудак-человек, стихи сочинял: «Ногу сотрешь — к немцу в плен попадешь!», «Сапог порвал — считай пропал!». Еще были стихи... Забыл. Я с детства стихи плохо запоминаю. И вообще прошел четыре класса и два коридора. Некогда было учиться — семья замучила.

Старший сержант закручинился, вспомнив, навер­ное, про классы и длинные школьные коридоры, а мо­жет, он вспомнил семью, которая его мучила и не давала учиться.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Все бойцы и командиры давали советы нам, как жить, чтоб мы с братом не совершали тех ошибок, кото­рые совершили они, бойцы и командиры, в своей жизни.

Так, рядовой Шуленин, правофланговый роты охра­ны, несуразный дядька лет под сорок, посоветовал не привыкать к куреву. Курил он жадно и невероятно много. Отрывал клок газеты, бросал на него горсть махорки, заворачивал, точно играл на губной гармошке, брал цигарку, как карандаш, и затягивался. Валил дым. Можно было подумать, что у него горит что-то внутри.

— Вредно беспрерывно чадить! — говорили товари­щи.— По полпачки зараз вытягиваешь. Сердце и лег­кие не выдюжат, загнешься.

— А!..— отмахивался Шуленин.— Мой батюшка не курил, а раньше сорока помер.

Шулепину не хватало фронтовой нормы питания — он ходил голодным, и не мудрено: менял в деревне хлеб на махорку.

— Не втягивайтесь в курево,— тряс оглоблей-ци­гаркой Шуленин.— Остальное дело наживное. Осталь­ное — мелочи.

Видно, учить легче, чем самому быть ученому. Лишь дядя Боря старался зажечь, так сказать, личным приме­ром. Он носил на коромысле воду в баню. Вода распле­скивалась, он шел не спеша, не отрывая глаз от ведер, старался погасить движением корпуса колебания коро­мысла, отчего ведра раскачивались сильнее, вода пере­хлестывала через край, и он доносил до бочек по пол­ведра.

Мы с Рогдаем шуровали в предбаннике.

Стучали швабры, передвигались с места на место скамейки, хотелось побыстрее разделаться с «боевой задачей».

— Отойди! — кричали мы друг другу.— Куда ле­зешь, не видишь, уже вытер?

— Вытер! Размазал — не вытер.

— Размахался! Убери швабру!

— Ничего не умеешь делать!

— Сам белоручка!

На наш крик приходил дядя Боря, смотрел и говорил беззлобно:

— Очень плохо, товарищи! Не рапота — пезобра- зие! Семь рас отрешь — отин рас отмерь. Нет, наопорот:

семь рас отмерь — рас отрешь. Тише етешь, тальше бутешь. Бес трута не поймаешь рыпку в пруте.

Выпалив запас русских пословиц, он брал швабру, наматывал на нее тряпку и ловко и, самое главное, чисто вытирал предбанник.

Удивительный человек был дядя Боря! Он не умел кричать на людей, даже отдавая приказания нам, не­посредственным своим подчиненным, он никогда не забывал добавить: «Пожалуйста! Паллун!»