Воронеж – река глубокая

Но если вспомнить, то мои радости со стороны тоже могли показаться ерундой. Взять хотя бы случай с во­енной формой. Ее подогнал на наш рост зенитчик, старший сержант дядя Федя. Он сработал не хуже портного. Гимнастерки, галифе — с иголочки, новень­кие, выглаженные: старший сержант умел делать все, решительно все, работа спорилась у него в руках. Мне, неумельцу, он казался волшебником.

Он пришел перед ужином. Он торопился в деревню, вести разговоры с председательницей колхоза: на бата­рее сломалась ось у передка, требовалось выковать новую. В деревне стояла холодная кузница. Дядя Федя надеялся выпросить ключи от кузницы, раздобыть ин­струмент — щипцы, молоток, кувалды, наскрести где- нибудь древесного угля для горна. Он был не только отличным артиллеристом, но и портным и кузнецом.

Мы не успели поблагодарить его, растерялись от подарка.

В бане парились генерал, командир части Горшков и два полковника. Они приехали на трофейной легко­вушке. Занятная была машина! Маленькая, юркая. Шоферня окрестила ее «козлом» за капризное управле­ние — «баранка» с бублик, чуткая требовалась, строгая рука. От малейшего неверного движения «козел» пры­гал в кювет или бодал дерево.

Голые люди похожи друг на друга. Невозможно было отличить в бане, кто генерал, кто подчиненный.

А вот форма! Она лежала на лавке и говорила сама за себя. В ней было больше власти, чем в голых дядьках. Генеральская — из тонкой шерсти, строгая — приказы­вала: «Смирно!»; гимнастерки полковников лежали навытяжку и ели глазами начальство.

Дядя Боря Сепп и шофер с «козла» помогали нам с Рогдаем переодеться. До чего же красива военная форма! Пуговички блестят, подшит белоснежный во­ротничок, галифе стрелкой.

Как всегда, неожиданно появился младший лейте­нант Прохладный. Хотел дать разнос за притупле­ние бдительности — не заметили его приближения, но, увидев форму, смягчился, переменив гнев на ми­лость.

Из бани вышел генерал. Одетый. Со знаками разли­чия. С лампасами на брюках. Мы козырнули по прави­лам.

— Красавцы! — похвалил генерал и отечески погла­дил Рогдая по голове.

Рогдай не выносил фамильярности. Он морщился брезгливо, когда его гладили по голове, и кричал: «Что я, кошка, что ли!», но генеральское внимание вытерпел, не отстранился.

Помылись как в сказке,— сказал генерал.— Кто отвечает за баню?

Рядовой Сепп!

Молодец! Со знанием дела приготовлено. Дога­дался камней наложить в печь, и жар от них особый, сухой, здоровый, до костей пробирает. Сказка!..

Солдатская смекалка,— вставил младший лейте­нант Прохладный.

Финская паня,— объяснил дядя Боря.

Кто вы по национальности? — поинтересовался генерал.

— Эстонец.

— А? Да, да! — сказал генерал. Больше он ничего не сказал, сел в машину. «Козел» рванулся с места и умчался как ошпаренный.

Объявляю благодарность! — сказал Прохлад­ный.

— Служим Советскому Союзу! — ответили дядя Боря, Рогдай и я.

В тот день утром в роту прибыло пополнение — двадцать два человека. У всех на гимнастерках были нашивки: красненькие — за легкие ранения, золоти­стые — за тяжелые. Прибывшие за полчаса освоились; недаром говорится, что где солдат повесил шинель, там его дом.

Откуда, с какого фронта? Кто командир дивизии? В каком госпитале лежал?

— Родом с Оренбурга.

— Хо, а я с Челябинска! Земляки, брат.

— Нас под Криневом зажали, выходили на Клетню.

Нехитрые вопросы, точные ответы... Армия — еди­ная семья, великое братство. Оно складывалось тысяче­летиями, скреплено кровью, овеяно дымом пожарищ.

После ужина нас за отличную службу отпустили в деревню посмотреть кинокартину «Свинарка и пастух». Дядя Боря, я и Рогдай поторопились к зенитчи­кам — от них шла трехтонка. В кабину сел дядя Федя, в кузов бросили сломанную ось передка, взобрались два парня — косая сажень в плечах (их назначили молото­бойцами в помощь сержанту) и мы, неразлучная трои­ца.

Помчались лесом. Трясло. Ось громыхала, ветки бежали навстречу. Пришлось сесть, прижаться спиной к кузову, чтоб ветками не выхлестало глаза.

При выезде из леса на грейдер стояли шлагбаум и караулка. Прохаживался часовой. От караулки вправо и влево тянулась колючая проволока в три кола. Ее натянули совсем недавно — на колах еще не затвер­дели капельки смолы.

Документы проверил Шуленин, правофланговый на­шей роты.

— Так... Вы поезжайте,— сказал он.— А Васины слазь! Слазь, говорят, не поедете! Расселись, понима­ешь!

— Как так? — оторопели мы.

— Очень просто!

— Почему?

— Ваших фамильев нет в увольнительной. Сеип есть, ваших нет, не написаны. Слазь, говорят!

— Нас, честное слово, отпустили!

Разрешили посмотреть кино «Пастух и свинар­ка».

— Прохлатный отпустил,— подтвердил Сепп,— На «Свинарку и пастуха».

— Ничего не знаю! — повторил Шуленин,— В увольнительной нет фамильев. В самоволку не пушу.

Не хватает, чтоб с первых дней службы в самоволку повадились ходить.

Не верилось, что говорил Шуленин, боец нашей роты. Мы отлично знали его, и он отлично знал нас, мы, можно сказать, рубали из одного котелка, и какое он имел право нам не верить? Может быть, это оттого, что у него появилась власть, пусть маленькая, но власть?