Воронеж – река глубокая

— Запросто! — завершил Швейк и глупо улыбнул­ся.— Чего его хоронить? Пес и есть пес. Я бы всех их живыми в землю закопал. А чего? Зачем нам калоши, лишь бы были гроши хороши. Витамин «Ц» — сальце, маслице, хлебце, винце...

— И ремень на одно место,— добавляет Яшка.

— Хватит! — вдруг ярится Швейк.— Наелся. И еще проволокой. И еще прикладами. И еще ножками от табуретки. И еще... Ух, гуманисты! — кричит он, точно выкрикивает грязное ругательство.

Он хватает китель, на ходу напяливает форму геста­повца. Клифт у него шикарный.

Люди молча смотрят вслед. Даже слепой Зиновии повернул на звук удаляющихся шагов голову, задрав ее вверх, как все слепые.

— И все-таки похороните,— говорит Бельский.

Он вылезал из разрытой могилы, но оступился, обвалил край, покачнулся и схватился за торчавшую из земли полосу железа. На его руке выступила кровь.

— Черт возьми,— ругается Бельский,— Как пирог грибами начинили землю железом, ступить некуда.

Он высасывает из руки кровь, сплевывает.

— Йода! Йода принесите! — раздаются голоса.

— До свадьбы заживет,— шутит Бельский.

— Ржавчина, попадет какая-нибудь бацилла столб­няка.

— Э-э-э... Если от каждой царапины столбняком болеть, вся бы наша армия в госпитале оказалась Заживет. Перекур.

Он достает из кармана пачку «Казбека», открывает, протягивает. К желанным папиросам тянутся десятки рук, закуривают и женщины. Пачка пустая.

— Вам не осталось.

— Я не курю.

Бельский худой до невозможности. Глаза глубоко запали. До войны он тоже был кожа да кости, а теперь скелет, точно ленинградский блокадник. Люди садятся на камни, на оставшиеся чудом в сквере скамейки, облупленные, с двумя-тремя рейками. Замечательные парковые скамейки! Их вчетвером с места не сдвинешь, а уничтожить можно только путем прямого попадания пятидесятикилограммового снаряда. Их свободно мож­но было бы ставить вместо противотанковых «ежей».

— А где же остальное начальство? — спрашивают исполкомовцев.— Губернатора нс видно, товарища Ти­щенко, Мирошниченко...

— На левом берегу...— объясняют им.— На ВОГРЭСе все порвано. Электричество необходимо как вода.

— Это что, прием в исполкоме? Так считать? У нас вопрос. Когда город разминируют?

— Уже двадцать тысяч мин сняли. Военные уйдут. Придется самим работать.

— На Чижовке старуха подорвалась и внучку по­дорвала. Нашла итальянское яйцо, красивую гранату, подлюги, сробили. Думала, игрушка, принесла внучке поцацкаться, та и доцацкалась.

— Отлично, что собрались на воскресник,— говорит Бельский.— Обязательно проводите беседы, особенно с пацанами, чтобы ничего не трогали и по развалинам не шлялись. Немцы специально заминировали город, чтоб отбросить нас на триста лет. Снег сойдет. Дружины нужны. Постой, ты, кажется, Васин? — узнает Рогдая Бельский.

Рогдай стоит и курит дармовую папиросу.

Я тоже вас признал,— отвечает непринужденно брат.

— А батя где?

— Пропал.

— Мать?

— Пропала.

— А где старшой?

— Вон стоит, он стеснительный.

Бельский встает, подходит ко мне, рассматривает... Медаль. У меня и то нет. Молодец. За что? Пофартило,— вместо меня отвечает Рогдай.

Бельский искоса поглядывает на него, как он лихо затягивается.

— А ты что, не куришь?

— Не особенно,— отвечаю я. Я стесняюсь ответить, что папиросы просто не досталось, я, как всегда, пока протиснулся, протянул руку — опоздал, расхватали бо| лее расторопные.

— Правильно делаешь, ваш отец тоже не курил. Тебя, кажется, Альбертом зовут? Приходи в исполкому у нас пока еще нет постоянного здания, найдешь?

— Найду.

— Направим учиться на курсы минеров. Комсомо­лец?

— Нет.

— Как так? — Бельский обводит всех удивленным взглядом.— В армии был, а в комсомол не вступил.

— Так у нас, товарищ начальник,— встревает Рог­дай,— в роте одно старье, неполноценное, с госпиталей, вроде бы на курорте.

— Шустрый парень,— говорит в стороне безрукий Николай.— Чего лезешь в разговор, когда не спрашива­ют?

— «Сосиски с капустой вкуснее всех блюд»,— доносится из развалин гостиницы. Через ограду перепрыги­вает Швейк с маслозавода, в руке у него губная гармош­ка. Он подходит к слепому Зиновию, сует гармошку,— Чем зря поучать, сиди играй, веселее будет.

Слепой повертел гармошку.

— Я ж не фриц, не умею.

— Тогда пой.

— Это завсегда,— смеется Зиновий, потом стано­вится серьезным,— Спою нашу, по заявке. Воронежская Каховка.

И он запел:

Мы вспомним Чижовку, как помним Каховку...

Очень сожалею, что запомнил не все слова той далекой песни, привожу, что осталось в памяти:

На миг, на минуточку вспомним, товарищ. Как бой за Чижовку вели...

Несколько голосов подхватили песню, сочиненную в окопах на окраине города, где в сентябре прошлого года шли бои.

Мы шли в наступленье при свете пожарищ.

То склады горели вдали.

Предместье Чижовки, задание ясно...

Брать штурмом пришлось каждый дом.

На улице Светлой, на улице Красной

Врага мы встречали огнем.

Люди разбирают лопаты, кирки, пилы... На этот раз нам достаются лопаты. Мы закапываем гнездо немецко­го зенитного пулемета около памятника Никитину, оно вырыто в тон когда-то для меня огромной горе, с которой я первый раз в жизни скатился на лыжах.