Воронеж – река глубокая

- В городе как в горелом лесу, ничего не видел. Повернул, зашел на вокзал. Дошел до канавы, думаю: дома. It точно. Сразу отыскал.

Старший сержант вернулся с хорошими вестями. Нам выписали ватники, сапоги, картошку, морковку, электрические фонарики; обещали рабочие карточки по высшей норме. Зинченко побывал в комендатуре, в исполкоме, в военкомате, и нигде не отказали. И он руководствовался правилом — запас есть не про­сит.

— Еще бы мочалок добыл,— подсказали ему.

— В следующий раз,— пообещал начальник кур­сов.

Холод крепчал: для убийства насекомых требовалось определенное время, и мы его выдержали.

Остался кипяток,— донесся голос Гали.— На­лейте в тазы, ноги опустите, теплее будет.

И мы встали в тазы.

— Свет бы загорелся, посмотрели бы на себя,— сказал кто-то.

— Не надо.

— Глядеть-то на вас,— отозвался Зинченко,— больно охота. Невидаль. После войны буду разбираться, искать особенную.

— Нахал, старший сержант,— возмутилась Вер­ка,— а чем мы хуже других? Выйдем, причешемся, да если обувь модную... Погонялся бы за мной, не одну тропку проложил.

Если бы да кабы, во рту росли грибы.

— Разумеется,— поддержал девушек Валька,— Красавицы что надо. Вы, как начальник, не замечаете подчиненных. Девочки, на танцы пойдем?

— Куда? — загалдели девчонки.— Сходить бы. Сто лет не танцевали. А подо что танцуют?

— Под аккордеон и радиолу.

— Пошли! Пошли на танцы!

— Я не умею танцевать.

— Я тоже разучилась.

— Я научу, я водить умею.

— Интересно с тобой.

— Стой тогда, протирай стену.

— Я и так стою.

— Голая.

— А ты-то в чем? На себя посмотри.

— Смотрю, ничего не вижу.

— Смотреть не на что.

— Подумаешь, из себя строит. Если коса. Перестаньте! — сказал строго старший сер­жант.— А то я стану женоненавистником.

— Зарекался козел капусту есть.

— Девчонки, давайте о чем-нибудь рассказывать. Вода стынет. Про что-нибудь интересное.

— Подумаем коллективно.

— Надоело!

— Про любовь расскажите,— предложил кто-то из девчонок.

— Верно, бабы, им только про любовь. Разве других тем нет? Про учебу, про... про... Что-нибудь такое патри­отическое. Про храбрость или про то, что видели,— сказал Зинченко, переступая в тазу с водой.

— Про любовь интереснее.

— Пусть говорят. Пройдут годы, и будут рассказы­вать, как мы здесь стояли, и никто не поверит,— сказал Валька.

— Договоримся, каждый расскажет про первую любовь.

— Да, да... В темноте и не видно, кто говорит, не стыдно.

— Подумаешь, завтра отрекусь, скажу — не я.

— Пойду посмотрю печку,— сказал Зинченко и дви­нулся к двери. Я за ним.

Мы выскочили к печке. Тут совсем было холодно. Мы, подпрыгивая, как неврастеники, подбежали, сунули в топку несколько поленьев и опрометью ворвались в душевую.

— Ух, холодрыга!

— Хочешь, Зинченко, погрею? — донесся глухой голос Верки.

— Завтра же займусь строевой подготовкой, дурь из головы вылетит.

— Не... Не вылетит. Не прячься от меня, старший сержант, все равно не спрячешься.

— Она тебя запеленговала.

— Не мешайте. Дайте рассказать.

Мы пробрались в свой угол, нащупали ногами тазы, влезли в них. Вода показалась горячей.

Кто-то рассказывал про первую любовь, кажется, Маша.

- Он грит: «Пошли запишемся. Нас оформят, пото­му что ухожу добровольно, до призыва». Я ему: «Куда торопиться? Я только паспорт получила, не распишут. Вернешься с победой и пойдем. И маме скажу». Так ■ ушел. Мы с ним раз только и поцеловались. Стыдоба. При народе, перед отправкой эшелона. Не знала, не «едала. Сейчас увидела бы... Прижалась и...

— Молодая еще!

— На фронт тоже, вместе. Только не разлучаться. И чего ломалась? Глупая была, все ждала и прождала. Пришло извещение. Похоронили его. Под Тулой бой был. Героем, пишут, погиб. Три танка поджег. И верю, была бы рядом, сто штук сожгли и живыми бы оста­лись. Такая во мне сила, я чувствую. От любой пули заговорю. Вот история, моя любовь, первая и един­ственная.

— У меня немножко лучше,— сказал кто-то.— Немец-то пришел, пригнали пленных. Загнали за проволо­ку у Куцего яра, страшно на них смотреть, и картошки не дают передать. Как стреканут из автоматов. Кого-то и убили. Потом... значит, у нас в хате ихний офицер остановился. Тощий, как Альберт.

— Алла, меня не трожь,— сказал я, догадавшись, кто говорит.— Не тебе мои кости считать.