Воронеж – река глубокая

— Чуть жирнее,— безобидно ответила Алла.— Мать к нему, к офицеру. Говорила, говорила, их пере­водчик объясняет, что если сын или муж, то выпустят. Муж, говорит, и зять. Пошли. Она увидела самого пострадавшего и говорит: «Вот мой супруг». Тот встал, молчит. Его вперед вытолкали. Отпустили. Мать меня толкает в спину: «Выбирай быстрее!» Я на кого-то ука­зала. Они вроде там на одно лицо. Привели. Офицер спрашивает: «Почему родные, а радости нет?» Изобра­зили радость. Идти спать надо. Пошли. Не знаю, как у матери получилось, вроде сошлись, хороший дядька попался, ласковый. Отца-то у меня нет, убили кулаки. А мой-то вроде меня — сопляк. Спали, как брат и сестра. Я даже обиделась. Хотя бы для приличия руку взял. А он: «Не сердись, невеста есть, ждет». Ушел через неделю. Сказал, что пойдет, партизан найдет. А за то, что ушел, второго схватили и в лагерь угнали. Мать убивалась. Кричала. «Я честная! Сколько лет память берегла. Нашла мужа. По любви... Отдайте». Ее избили. А отчим, папой я его не могу назвать, сгинул. Так, как в яму,— концов не найдешь.

— Выходит на поверку, вы девицы,— не утерпел Зинченко.

— Так в этом мы не виноваты,— отозвались не­сколько обиженных голосов.

— Я их хвалю,— удивился Зинченко,— а они оби­жаются.

— Нашел... Хвалить. Моя мать в моем возрасте..

— Непонятливый, сержант,— сказала Верка.— Наш бабий век короткий, счастья хочется. Любить хочется... Чтобы по-настоящему.

— Мечты, мечты, где ваша сладость? — сказал Валька.

— Ну, у тебя какая была первая любовь, Вера, забыл фамилию? — спросил Зинченко.

— Фамилия Маркова, а любовь... Не было, но будет. Я решила.

— Нашла жениха?

— Представь, нашла.

— Где же ты его раскопала?

— Здесь.

— Как понимать?

— Ты будешь моим мужем, сержант.

— Товарищ старший сержант,— поправил Валька.

— Товарищ Маркова! — рявкнул старший сер­жант.— Не двигаться. Безобразие! Отставить! Не нару­шать субординацию. Не распускай руки!

— Не ори, как резаный. Поймаю. И возьму. Слово даю.

— Ну, Верка,— засмеялись девушки.— Придумала. Ну, отчудила.

— Правду говорю,— сказала Верка,— Полюбит. Хотя и стоит в тазу. Усы у него хорошие.

На этой шутке и окончилось наше великое стояние. Роза сказала:

— Время вышло. Пусть мужчины первые забирают белье, их мало, потом мы. Только, мужчины, не под­сматривать, оденетесь, стукните в дверь.

Мне почему-то не хотелось уходить. Я ждал рассказа Гали, но она молчала, точно набрала в рот воды.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я возвращался домой в темноте, улицы не освеща­лись.

Рассказы девчонок взволновали меня. Раньше в кино, когда показывали, как целуются,— я зевал. Тянут резину. Глазки строят, вздыхают, как астматики, потом слюни распустят. Тьфу! Поцелуй — первый источник гриппа. И вдруг я поймал себя на том, что помню губы Гали. Захотелось их поцеловать. Зачем? Что может произойти между мужчиной и женщиной, я знал. Рос среди взрослых, война шла, теоретическая база была обширная. Мужики, понятно, хотят добиться своего, но оказывается, и девчонки думают про любовь. Что это? Условный или безусловный рефлекс, о котором нам рассказывали в школе? И вообще, существует ли на свете эта самая любовь, о которой столько говорят поэты?

На Среднемосковской остановил патруль, проверил документы. Офицер и двое солдат с автоматами.

— Чего шатаешься? — спросил офицер.— Не спит­ся?

— Девчонку, небось, провожал? — предположил один из солдат.

— Дело холостяцкое — гуляй и гуляй.

И эти тоже... Что они, сговорились все?

— Жми домой, жених!

Раньше я слышал подобные слова, но теперь они для меня стали как бакены на реке — в первую очередь бросались в глаза, и были разбросаны не просто так, для красного словца, а имели смысл, хотя, возможно, лишь лоцман видит знаки на реке.

Любовь... Почему про нее столько песен написано? Я прожил пятнадцать лет и никакой любви не встретил. Ее. наверное, нет, придумали ерунду. Я знал голод, холод, тоску, чувство привязанности. Может быть, одно из подобных чувств, которые набросились на меня, как разъяренный пчелиный улей, и была любовь, просто я ее не понял?

...Я вспомнил. Была Зинка. Губастая. В деревне распространялась про поцелуи, про то, что бегала к сол­датам украдкой от матери на свидание за кладбище. И сиреневые туфли в зелени изгваздала,— когда сына призвали в армию, мать отдала дочке туфли, и та напя­лила праздничные туфли на босые ноги. Сейчас, если бы Зинка так же подсела под бок, сильная и бесстыжая, как бы я себя повел? Опять убежал бы?

Заныло почему-то в животе... Было интересно вспо­минать. И в то же время стыдно и противно, но инте­ресно...

Мысленно я дотронулся до Зинки. Разволновался! покраснел, представил себе кое-что, о чем слышал от взрослых, и дыхание сперло. Потом я представил себе, как я поцеловал бы Зинку... Когда она улыбалась, у нее были видны розовые десны.

Любовь! Бр-р-р!

Я побежал, чтобы быстрее добраться до дома.

Рогдай спал. На моей кровати спал какой-то тия в морской форме.