Восемь с половиной часов

Дверь была заперта, ну или по крайней мере закрыта. Ноги не желали слушаться ни в какую, и Вадик на локтях пополз к двери, надеясь на лучшее. Прежде всего, его охватил страх – неужели он парализован? И что вколол ему это сумасшедший? И зачем? Он попытался крикнуть, но голосовые связки оказались словно распухшими. Медленно приближаясь к двери, он ощущал, что и руки уже оставляет сила, что лёгкие с жадностью глотают воздух и не могут насытится. А между тем рассудок становился всё ясней, рисуя всё более страшные картины его положения. Дверь заперта, он парализован и не сможет выбраться отсюда… Старик вколол ему яд и эти минуты ясного сознания – последние в его жизни, уже наступает полное забвение… Его друзья мертвы, и старик вот-вот придёт докончить своё дело с ним… В минуты отчаяния даже небылицы кажутся вполне вероятными.

Тщетно стараясь выгнать эти мысли вон, Вадик ценой сверхъестественных усилий дотянулся до ручки… да, дверь заперта. Замочная скважина свидетельствовала о солидном внутреннем замке, установленном явно позже двери. Он прислонился спиной к двери; руки беспомощно упали на пол, дыхание едва было заметно. Всё, больше сил нет. Его разум вернулся в состояние повышенной готовности, зрение прояснилось, он не чувствовал боли, но прекрасно ощущал тело, которое теперь как тряпочная кукла валялось на полу. Мышцы совершенно обмякли, словно вообще растворились, он не мог пошевелить и пальцем. Оставалось только смотреть на заходящее солнце сквозь мутные стёкла.

В лаборатории, по сравнению с другими помещениями, которые ему удалось видеть здесь, было на удивление много мебели – различные тумбы и столики вдоль стен и навесные шкафчики над ними, посередине тоже большой стол и несколько круглых металлических табуретов тут и там, с облупившейся эмалью и внушительным слоем пыли. На тумбах кое-где стояли склянки всевозможных объёмов и форм, иногда с какой-то засохшей гадостью на дне. Беспристрастно осматривая их (а больше ничего и не оставалось делать), Вадик углядел на краю одного из столиков открытую колбу с бежевым веществом. Резиновая пробочка лежала рядом. Она явно стоит здесь не очень давно, иначе бы испарилась, а так почти полная. Вспомнив тот резкий запах, к которому он уже принюхался и почти не замечал, Вадик предположил, что источник его – именно эта колба. Вот только никакой возможности закрыть её или как-то избавиться у него не было. Всё, что он мог – еле-еле моргать веками и двигать зрачками.

Природа очень верно всё устроила. Как бессознательно приходим мы в этот мир, также бессознательно в большинстве случаев и уходим. Обретая с возрастом немощь физическую, мозг словно тоже обретает её, только умственную, избавляя нас от животного страха смерти и даруя благодушное умиротворение перед неизбежным. Тем ужаснее оказывается тот момент, когда нам приходится осознавать смерть при совсем других обстоятельствах, то есть в опасности. Но и тут природа постаралась – только в самый крайний случай мы придаёмся неизбежности, в остальном же наш пытливый и неутомимый ум, побуждаемый надеждой, исследует, с невероятной дотошностью и точностью просчитывает все варианты спасения, и в итоге, если есть хоть один шанс из миллиона, находит этот шанс. Прежде всего здесь играет роль стремление выжить – ни в коем случае нельзя падать духом, это равносильно гибели. Жизнь – это движение, но не только физическое, а и умственное, и наш разум всегда готов предоставить безграничный мир воображения, обитающий у нас в голове. Вот и Вадик, предоставленный теперь созерцанию пыльного окна и обшарпанной мебели, с дотошностью паука, вновь и вновь плетущего кем-то срываемую паутину, вспоминал все мельчайшие детали, которые пригодились бы ему сейчас. Те, которые он не заметил или не хотел замечать. А во время опасности вспоминается многое, даже то, чего вовсе не ожидаешь. Словно элементы конструктора, складываются воедино фрагменты, и мы видим полную, иногда шокирующую, картину.