Восемнадцать роз Ашуана

      — А Микаэла чудная все же! — смех создал сетку морщинок на лице женщины, и это ее не портило, напротив — придавало особо уютный вид. — Вчера щипаного котенка подобрала на улице. Говорят, хотела сюда притащить — мол, кошка хороша в непогоду, и тоску разгоняет. Отговорили родители, так что котенок у нее живет. Представляете, такой подарочек в новый год? Притащила бы вам корзинку под дверь… с ленточкой! — она прыснула. Потом сказала уже сочувственно: — А зверушка-то — кожа да кости!

      — Ничего, Микаэла откормит, — Ренато представил внучку — сама-то едва не светится, настолько тонкая, и звенит — и на руках мурчит не менее звонкий котенок. — Мне незачем, а ей в самый раз…

      Родные отмечали — в последние пару недель старик выглядит на удивление хорошо. Небось, уже надписи придумывали на камень, с беззлобной усмешкой думал Ренато. Придется обождать…

      Мысли о смерти больше не посещали. Разве что думал порой — вдруг возвращения в детство — это отголоски жизни, ждущей в посмертии? Там будут вместе все, и все потечет, как было когда-то.

      Но сам не верил себе — не такой уж чистой была его жизнь, чтобы снова ощутить родительскую заботу, почувствовать гибкость и легкость собственного тела, увидеть перед собой — мир, а не стену кладбища.

      Так что мысли Ренато отбросил, и просто наслаждался вновь нахлынувшей юностью.

Но мозг привык работать; когда вскорости радость, подобная той, что испытывает растение на пригреве, отошла на второй план; осознал, что ни разу не вернулся в прошлое после выстрелов в университете. Вспоминать — вспоминал, но чтобы те дни стали реальностью — такого не было ни разу. Разные случались дни, и солнечные, и пасмурные, и не только погода была тому причиной. Но уголок на центральном кладбище Лейвере оставался никем не тронутым, там мирно росла трава или падал снег, прикрывая пустую землю.

* * *

      Через стену доносились очереди барабанов и тоскливые запилы электрогитары. Марк в очередной раз слушал какую-то муть, хотя музыку не слишком любил. Но иногда включал на полную громкость, будто желая докричаться до небес и выложить им все, что думает… не голосом, так хоть опосредованно.

      Заканчивалось это всегда одинаково — мать со страдальческой складкой между бровей долго стучалась в комнату, потом Марк наконец слышал ее — и соглашался выключить вопли, по ошибке называемые музыкой. Потом ходил мрачнее тучи, а мать украдкой потирала виски — терпела до последнего, и головная боль долго еще давала о себе знать.

      Мать было жаль. Она много трудилась, еще больше нервничала, особенно понапрасну. Красота ее напоминала карточный домик — дунь, и развалится, любая болезнь — и все, глаза никогда не засияют, как сияли когда-то. Отец больше чем когда либо казался "вещью в себе", он-то выглядел безупречно, по крайней мере, на взгляд ребенка…

      А Марк всегда оказывался разным — то едва-едва подростком, то юношей.

      Теперь, когда Ренни позволил себе помнить все до мельчайших подробностей, встречаться с Марком оказалось почти непереносимо — тоскливо, больно и страшно. Ренато видел могилу брата, слышал проклятия в его адрес — но пока еще ничего не случилось, и Марк был, как всегда, сумрачный, резкий, такой предсказуемый.

      С памятью взрослого Ренни понимал, что за упаковку нашел в его комнате однажды — легкий наркотик, позволяющий оставить все трудности за бортом.

      Пока легкий, не ведущий к неизлечимым последствиям… и тяжелый бы не успел.

      Поначалу не задумывался, каковы его отношения с прошлым. Потом привычка к анализу заставила присмотреться — Ренни чувствовал себя совершенно свободным, он волен был встать и пойти, куда хотел, тело не требовало каких-то заранее предначертанных движений. Может быть, он хотел именно того, чего и многие десятилетия назад?

Проверить не получалось.

      Проходили дни — Ренато ждал. И школьник Ренни, белокожий, белоголовый, ждал: будто кот у мышиной норы, подкарауливал события.

      Проходили дни, за каждый день юности платили другие — переставали быть. Но размеренный быт старика оставался неизменным, чудовище, летавшее кругом и пожиравшее саму память о людях не трогало пока самых близких Ренато.

      Чудовище, состоящее из пасти и глаз — следить и выхватывать жертву из толпы, так, чтобы никто не заметил…

      Ненавязчивый вальс рассеивался в коридоре, сочась из кухни: мать слушала радио. На крыльцо, где Ренни устроился, музыка почти не доносилась.

Перед мальчиком лежала коллекция самых разных жуков — Ренни помнил, как все лето собирал ее по заданию учителя. Не похожие один на другого, наколотые на иглы, они казались не мертвыми, но искусственными. То черные, узкие, с длинными изогнутыми усами, то зеленоватые нарядные бронзовки, тяжеловесные даже в полете, то блеклые, смахивающие на пожухлый лист… Возиться с жуками было не слишком приятно, однако и не отвратительно — Ренни создавал коллекцию, словно собирал головоломку.

В той, прежней реальности, Ренни сдал работу учителю и получил за нее «отлично». Сейчас перед ним был шанс проверить, способен ли он сам изменить прошлое, или является не более чем персонажем фильма, запущенного невесть кем и невесть когда.