Восхождение

Отвернувшись от Джугашвили, я направился в другую сторону. Хорошо помню, что я прошел метров сорок, а когда обернулся, то увидел, что он обеими руками схватился за проволоку, находившуюся под высоким напряжением. После этого, согласно уставу, мне пришлось применить оружие. С расстояния примерно шести-семи метров я прицелился ему в голову и нажал на спусковой крючок. Сразу после выстрела он разжал руки, откинулся всем телом назад и остался висеть на проволоке вниз головой».

Когда у Харфига, а потом у Юнглинга спросили, была ли это попытка к бегству, они в один голос ответили:

– Нет, это не была попытка к бегству. То, что сделал Джугашвили, это самоубийство, это акт отчаяния человека, решившего свести счеты с жизнью.

Пораженный прочитанным, Борис долго не мог прийти в себя.

«Да что же такое творится на белом свете?! – недоумевал он, расхаживая по своей каморке. – Отец отказывается от сына только потому, что тот попал в плен. Что это, как не паранойя и не бред свихнувшегося человека?! К тому же не просто отказывается, а прямо заявляет, что после войны его расстреляют. Вот Яков и решил: лучше смерть от немецкого тока, чем от русской пули, которую в него выпустят по приказу отца.

Господи, услышь меня, грешного! – перекрестился он. – Ты знаешь, что я человек немстительный и незлобивый, но сейчас молю тебя: сделай так, чтобы Гитлер добрался до Кремля, вздернул на веревке поселившегося там ирода рода человеческого, потом бы его сжег, а прах спустил в канализацию. Аминь!» – еще раз перекрестился он, а потом, мысленно помянув Якова Джугашвили, залпом выпил остатки не такого уж и отвратительного шнапса.

Глава ХLIII

Так случилось, что к Борису попали не только свежие, но и довольно старые номера «Зольдатен цайтунг». С особенным интересом он читал серию репортажей, посвященных Сталинградской битве. Для него было открытием, что к Волге немцы все-таки вышли и воды из священной русской реки попили, что когда их окружили, в войсках начался самый настоящий голод, и солдаты получали не более ста граммов хлеба в сутки, что если бы не закончились боеприпасы и не страшная болезнь, косившая доблестных солдат вермахта куда беспощаднее, нежели русские пулеметы, фельдмаршал Паулюс ни за что бы не сдался.

Когда Борис спросил у Кольвица, не знает ли он, что за болезнь косила немецких солдат, того даже передернуло.

– Холера, – с содроганием выдохнул он.

– Не может быть! Откуда она взялась?

– Думаю, что от русских. Бои-то шли за каждый дом, за каждый этаж, а это значит, что с русскими было непосредственное соприкосновение. А они такие грязнули, такие неряхи и свиньи, что такое понятие, как гигиена, в их быту, по-моему, просто отсутствует. За полтора года, которые провел на Восточном фронте, я такого насмотрелся, что диву давался, как они не вымерли от той же холеры, чумы или дизентерии.

Услышав такое нелестное мнение о русских людях, Борис хотел было обидеться, но, вспомнив, что творилось в окопах Первой мировой, махнул рукой.

– Этот чертов фельдшер прав, – вздохнул он. – Что такое гигиена, нам пока что неведомо. Я же помню, как поражались наши солдаты, когда мы врывались в немецкие села, и они видели облицованные кафелем коровники. «У нас так даже господа не живут, – вздыхали они, – а тут коровы… Да и едят немцы не так. У нас вся семья хлебает из одного горшка, а немцы – каждый из своей тарелки. О сортирах и говорить нечего: теплые, с водой и с мягкой бумагой. И никто с улицы не топает в сапогах к столу: обязательно переобуется в домашние тапочки. Эх, Расея, Расея, неумытая моя Расея!»

Но больше всего Бориса поразила меленькая заметка, опубликованная в разгар уличных боев. Какой-то врач с недоумением сообщал, что из оборудованных в подвалах лазаретов стали пропадать трупы умерших от холеры солдат.

– А это вы, ефрейтор Кольвиц, можете объяснить? – сунул Борис под нос фельдшеру газету. – Может быть, их сбрасывали в большую воронку и сжигали?

– Едва ли. Если бы дошло до этого, то воровать трупы не стали бы, а наоборот, тщательно бы их пересчитывали, составляли соответствующий акт, и только после этого – в воронку. Нет, тут что-то другое, тут какая-то тайна – это я вам как медик говорю, – глубокомысленно закончил он.

И в этом ефрейтор Кольвиц был прав! Одна из величайших тайн той войны была раскрыта лишь десять лет спустя. Но когда профессор Кольвиц прочитал о ней в «Штерне», то сразу вспомнил тот странный разговор с бароном Скосыревым и искренне пожалел, что не может переслать ему журнал.

А дело было так… Первые тревожные сообщения о вспышке холеры пришли в Москву еще летом 1942-го. Но, самое странное, эпидемия началась не в советских отступающих войсках, а на территории, занятой врагом. Когда немецкие дивизии подошли вплотную к Сталинграду, а потом вошли в город, холера в их рядах бушевала с невиданной силой. И это несмотря на их хваленую гигиену и любовь к чистоте и порядку!