Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Хор никуда не годится, — мрачно заявил он Горькому, когда они вышли из театра пообедать в ярмарочный ресторан.

— Не горюй, Федор, все будет хорошо. Главное, ты играй, как тебе хочется, а все остальное не имеет значения.

— К сожалению, имеет значение. Я выхожу из себя, если чувствую, что нет ансамбля, если мой уровень не поддерживают мои товарищи по сцене, будь то солисты или декораторы и хористы… Любая фальшь может вывести из себя. Я готов бросаться с кулаками на тех, кто портит…

— А меня выводит из себя фальшь и несправедливость нашего жизненного устройства. Я тоже бросаюсь на тех, от кого это зависит. И не раз уж был бит за это. Но я не жалею об этой своей несдержанности… Ты знаешь, Федор, иной раз бывало так тяжело, что готов был руки на себя наложить. Но ничего, несколько раз я уже жил на казенный счет, в Метехском замке, в Тифлисе, и здесь, в Нижегородской тюрьме…

— За что? Какие обвинения тебе предъявляют?

— За что? За подстрекательство, за прокламации, за любовь к свободе, за любовь к независимому образу жизни. Обвинили меня в том, что я, приобретя мимеограф, печатаю прокламации социал-демократического направления, веду противоправительственную пропаганду среди рабочих Саратова и Нижнего Новгорода с целью возбудить их к революционному движению… Причина, думаю, в другом: в апрельской книжке журнала «Жизнь», который издает мой хороший друг Владимир Поссе, напечатана «Песня о Буревестнике», ее здесь трактуют как призыв к революции… Пусть трактуют, им виднее…

Ресторанный шум, беготня официантов ничуть не мешали двум друзьям вести беседу. Они вспоминали Казань, Саратов, Тифлис. И всюду у них находились общие знакомые, они оказывались в общих ситуациях… И получалось, что они только по какой-то нелепой случайности не встретились раньше, а может, даже встречались, но не совпали их жизненные пути…

Большой ярмарочный театр, как обычно, был полон. В первый и последний раз в этом гастрольном сезоне давали «Бориса Годунова» с Шаляпиным в заглавной роли.

Горький не раз признавался, что он не любит музыку и не понимает оперу. И на этот раз он не изменил, как ему казалось, своего отношения к опере. Впечатления от оперы у него были неопределенны и смутны. Но Шаляпин покорил его с первого выхода. Величавость, в каждом жесте и движении чувствовался талант. В сцене в корчме многое не понравилось Горькому. Много какой-то диссонирующей пестроты и путаницы, много карикатурности и самодовлеющего комизма, и это его раздражало. Режиссер плохо поставил эту сцену, да и актеры иной раз так говорили, что трудно было что-либо разобрать, а потому и пропадал комический эффект от их игры и пения.

Зато ничего подобного не испытал Горький, когда Шаляпин играл сцену с Шуйским. Не играл, а, лучше сказать, терзал Шуйского, настолько страстным, ярким он был во время этого известного диалога. А сцена видения? Все в зале просто не могли оторвать глаз, когда Шаляпин показал на угол, где ему что-то привиделось, и все смотрели туда же, ожидая действительно что-то обнаружить там…

И снова аплодисменты, бурные и страстные, сыпались букеты на сцену, когда закончился спектакль.

Горький зашел в артистическую. Шаляпин уже снял с себя царские одежды и заканчивал одеваться.

— Ну как? — Столько было нетерпеливости и какой-то отчаянной решительности в голосе Федора, что Горький сначала несколько был удивлен такой непосредственностью артиста.

— По-моему, Федор, ты гений или близко к этому. Как ты сыграл сцену с Шуйским! Если б только Шуйский хоть чуточку соответствовал твоему уровню… А так что-то пропадает.!.

— Вот и я им всем говорю: играйте, а не передвигайтесь только по сцене, вживайтесь в образ, поймите, что нужно это время жить жизнью своего героя. Но куда там…

— Не огорчайся, ты играл превосходно, теперь я на все времена твой поклонник. Я в этом смысле дикарь, оперу не понимаю, бывает скучно, но твоя игра, твой голос покорили меня.

— Спасибо, Алекса. Твои слова мне дороже всех. Конец, пора возвращаться в Москву, соскучился по ребятам… Ты знаешь, Алексей Максимович, что у меня трое славных ребятишек? Игорь, Лидия и Ирина.

— И у меня двое, Макс и Катька. Так что ты не очень-то хвастайся… Поедем куда-нибудь поужинаем?

— Да в ресторане-то не дадут спокойно посидеть. Каждый, как увидит, сразу считает возможным подойти и начать расспрашивать. Да еще начнут куражиться. Надоели.

— А поедем ко мне… На Канатную, в дом Лемке… Прекрасный дом. Заберем своих жен, и айда. Посидим в спокойствии, поговорим…

Зрители уже разошлись по домам. Лишь наиболее ревностные любители стояли у подъезда театра, чтобы еще раз поглядеть на знаменитого артиста.

Шаляпин и Горький с женами сели в подъехавшую карету и отбыли на Канатную, в город.

Глава вторая

Концерт в Народном доме