Восхождение: Проза

Мария Андреевна вошла в чужой дом, где жил Иван и где размещался его штаб, заметив при этом, что Марко́ Гончаров настороженно и вопросительно глянул на Ивана, а тот недоуменно пожал плечами, — сам не понимаю, чего явилась. Выскочили на голоса у порога Кондрат Опрышко с Филькой Струговым, осклабились почтительно, Филька хотел даже принять у матери атамана дорожный посох, но Мария Андреевна не дала, отвела руку. В горнице были еще какие-то люди, Мария Андреевна узнала Сашку Конотопцева, были тут же и Гришка Назаров, Иван Нутряков… В горнице был накрыт большой стол, гудели голоса, табачный дым стоял коромыслом. Мелькнуло девичье лицо, и Мария Андреевна с упавшим сердцем сказала себе: «Она!»

Колесников прикрыл дверь в горницу, ввел мать в другую комнату, где стояла широкая двуспальная кровать с блестящими шарами-шишками и с высокими, горкой уложенными подушками; над кроватью, в деревянных рамках, висели фотографии чужих, незнакомых ей людей.

Колесников молча ждал.

— Ну? — наконец не выдержал, грубо спросил он. — Чего пришла?

Она не отвечала, смотрела на него — какое-то изменившееся, жестокое лицо, поседевшие виски, нечесаная голова…

— Что ж ты делаешь, Иван? — с отчаянием в голосе спросила Мария Андреевна, и из глаз ее сами собою покатились слезы.

— Что!.. — дернул он плечом и криво усмехнулся. — С Советами воюю, ты знаешь.

— За кого ж ты воюешь, Иван?

— За кого… За народную власть. Без коммунистов, поняла? Красной Армии скоро конец, долго не протянет. Вон, у Антонова какая сила!..

Мария Андреевна покачала головой.

— Не для того люди царя сбрасывали, Иван. Старую власть назад никто не допустит.

— А царь нам теперь ни к чему, — хохотнул Колесников. — Свои командиры будут. Глядишь, потом и про меня вспомнят.

— Разобьют вашу шайку, Иван, не надейся.

— Не шайку, мамо! — строго и обиженно сказал Колесников. — У нас такие ж части, как и в Красной Армии. И лупим мы их как цуциков!

— Да слыхала я, слыхала. — Мария Андреевна слабо махнула рукой. — В Криничной сонных красноармейцев порезали, в Терновке…

— Это военная хитрость, — хмыкнул Колесников. — Тут уж кто кого. Смертная игра.

— Ото ж и оно, что игра. — Мария Андреевна горько вздохнула. — Втянули тебя как Ивашку-дурачка, а ты и рад — командиром поставили.

Колесников вскочил.

— Никто меня не втягивал, мамо! И про Ивашку ты брось… Они у нас все поотымали. Батько да дед горб гнули-гнули, а где все наше добро? Где? Где кони, коровы, веялки, земля где? Что, кроме голых рук, у меня осталось, а?

Колесников почти кричал; по заросшему щетиной лицу пошли желваки. Он принялся нервно ходить взад-вперед по комнате, и хромовые его сапоги напряженно поскрипывали. Закурил, отвернулся к окну, дым синими тощими кудрями расползался над его головой. Мария Андреевна смотрела ему в спину, понимая все больше, что пришла зря, что перед нею непонятный теперь, чужой человек, как и эти фотографии на стене, как весь этот дом с пьяными вооруженными мужиками, с явно подслушивающими под дверями Опрышкой и лысой этой образиной, Филькой Струговым.

— Танька… как там? Оксана? — глухо, не оборачиваясь, спросил Колесников.

— Наведался бы, не за тридевять земель штаб твой. — Мария Андреевна тяжело поднялась. — Или белобрысая та не пускает, а? Лидка, говорят…

— Ну ладно! — Колесников резко оборвал мать, раздавил подошвой сапога окурок. — Лидка эта при штабе, грамотная она, бумаги составляет. Набрехать все могут. А уж Данила при Оксане… тут как не крути, все углы выпирают наружу. Народ зря балакать не станет.

— Брось банду, Иван! — дрожащим голосом сказала Мария Андреевна. — Богом тебя прошу! Уж лучше смерть всем нам, чем позор такой. Опомнись!

Колесников шагнул к двери, резко открыл ее, и Филимон Стругов, с ушибленным лбом, отскочил в сторону.

— Отвезите мать в Калитву! — приказал Колесников. — Бричку ту, на рессорах, заложите… Нет, лучше санки, те полегче, да напрямки, по лугу.

— Я и так дойду, ничо́го, — твердо сказала Мария Андреевна. — До дому ноги сами идут.

Старой дорогой она пошла назад — еще больше согнувшаяся; ноги совсем не слушались, хорошо, хоть палка была крепкая. Опрышко с Филимоном Струговым толклись с нею рядом до самого мосточка, уговаривали «малость остыть и на нашего атамана не лаяться: он исполняет волю народную». Тащиться же в такую слякоть пешком — глупость, они сей момент заложат санки и домчат в пять минут до самого дома. Она не слушала их, в сердцах отмахивалась от наседавших собак.

У полыньи Мария Андреевна остановилась, через падающие по-прежнему слезы смотрела на дымящуюся холодную воду — легко, наверное, утянула бы она под лед…

Примерно на середине пути до Новой Калитвы ей повстречалась пара легких саней. Сытые лошади играючи несли сани по раскисшей, непригодной для езды дороге. Мария Андреевна ступила в сторону, в снег, глядела на возбужденных, явно навеселе, людей, на ленты в гривах лошадей. «Свадьба, что ли, какая? — мелькнула мысль. — В такую-то годину…»