Восхождение: Проза

Телеграфист Выдрин — остроносый, с прилизанной черноволосой головой человечек, в потертом, дореволюционного покроя форменном кителе с синими петлицами — сидел в тесной и шумной от работающего аппарата каморке как на иголках: штаб красных частей заседал у него, можно сказать, за стеной, а он не слышал и не мог слышать ни одного слова. Явно, что после поражения этот самый чахоточный по виду, кашляющий Мордовцев дает красным командирам нагоняй и планирует, видать, новое наступление на Колесникова, приходящегося ему, Выдрину, по линии жены родней. Красные, конечно же, толковали у себя на штабе о чем-то важном, и хоть бы одним ухом, хоть бы краешком его послушать, о чем у них там речь! Но сидели они за плотно закрытой дверью, у двери стояли с винтовками два долговязых красноармейца, которые ни в какие разговоры со станционными служащими не вступали и ни на какие вопросы не отвечали. Выдрин и раз, и другой тихим черным жучком прошмыгнул мимо двери, потом, выбрав момент, остановился, предложил одному из красноармейцев, попроще обликом, тонкую, из дешевенького табака папиросу; тот снисходительно глянул на суетящегося у него под ногами телеграфиста, сунул папиросу за отворот буденовки и уронил строгое, неприступное: «Проходи. Чего ухи навострил?» От этих слов, а главное, от подозрительного, насмешливого взгляда красноармейца Выдрина прошиб пот; он не нашелся что сказать часовому, а лишь попятился, приложив при этом руки к груди — мол, понимаю, гражданин-товарищ-часовой, извиняюсь, я, собственно, так, папироску предложить… и улизнул, исчез из гулкого и пустынного коридора, бормоча себе под нос проклятия красноармейцу: стоишь тут каланчой…

С враз взмокшими волосами и сильно бьющимся сердцем Выдрин добрался на еле слушающихся ногах до своей каморки, упал на стул перед аппаратом, зачмокал слюнявым тонкогубым ртом плохо разгорающуюся папироску. Аппарат в это время стал что-то выстукивать; Выдрин вытянул тонкую шею, вчитался. Воронежский губкомпарт большевиков передавал Мордовцеву и Алексеевскому, что обещанный бронепоезд уже вышел, движутся также в сторону Россоши кавалерийская бригада под командованием Милонова и батальон пехотных курсов при четырех пулеметах…

«Вот оно что! Вот оно что! — жадно бегали по ленте черные глаза телеграфиста. — А я перед этим болваном маячу…»

Мордовцеву и Алексеевскому губкомпарт предписывал также вести боевые действия решительно, с бандитами не церемониться — враги Советской власти должны быть уничтожены. «Старайтесь опираться на местное население, на отряды самообороны, это важно в пропагандистских, воспитательных целях, ведите широкую разъяснительную работу по добровольной сдаче несознательно примкнувших к бандам…» — говорилось в телеграмме, подписал которую Сулковский.

Еще раз прочитав текст, Выдрин повеселел. Кавалерийская бригада да батальон пехоты, пусть и с четырьмя пулеметами, — не такая уж большая подмога Мордовцеву. У Ивана Сергеевича Колесникова полков уже пять, орудийная батарея, пулеметов десятка два наберется, конница… Что же касается этого сундука-бронепоезда, который большевики ведут в Россошь, то дальше Митрофановки или Кантемировки ему не уползти, по степям он ездить не умеет… Ах, как хорошо, как вовремя попала ему в руки эта телеграмма! И хорошо, что в его смену. А то бы сидела тут эта дура-комсомолка Настя Рукавицина, шиш бы она что сказала!

Выдрин побежал в штабную комнату, и в этот раз, видя его озабоченный деловой вид, а главное, бумажную телеграфную ленту в руках, его пустили беспрекословно. Выдрин подал ленту Мордовцеву; тот прочитал телеграмму вслух, и за столом оживились, заговорили радостно, засмеялись.

— Спасибо, товарищ, идите, — повернулся Мордовцев к телеграфисту и отчего-то задержал взгляд на его лице… Нет, показалось это, померещилось. Глянул и отпустил… Фу-ты черт, да что же так жарко в аппаратной!..

А к ночи из Россоши по направлению к Старой Калитве скакал тяжелым кулем сидевший на коне гонец — Выдрин в точности пересказал ему телеграмму…